«Слово...» как зеркало ложных притязаний

Подробности

5684

11.12.2014

Амантай ДАНДЫГУЛОВ, зам. генерального директора КазТАГ

40-летию «Аз и Я» посвящается

«Слово» не должно быть СРЕДСТВОМ, как, впрочем, литература и наука вообще.
От того, КАК ты прочтёшь, ЧЬЮ точку зрения поддержишь, а чью опровергнешь, не должно зависеть твоё бытование. Ты обязан быть предельно свободным в оценках работ своих учителей.

    …Семидесятые перевалили за половину. Двадцатилетний студент журфака КазГУ – тогда ещё имени не аль-Фараби, а Сергея Кирова, типичного представителя сталинско-ленинской школы – я, покорённый эрудицией и самобытным поэтическим творчеством Тамары Мадзигон, преподавателя древнерусской литературы, как и многие мои сокурсники, был погружён в тот водоворот вокруг подпольно отпечатанной на ротапринте брошюрки, которую давали прочитать только самым доверенным людям. Очарованные сулейменовской необычной разбивкой привычного топонима «Аз и Я», наши преподаватели взахлёб спорили на кафедрах, плотно закрывая за собой двери: антирусская книга или нет, кто более матери-истории ценен – киевские князья или кочевники Половецкого Поля? Для казахов это был настоящий переворот в сознании. Мы ещё не знали, что наши злейшие враги, акулы империализма, потом поставят брошюру в один ряд с «Архипелагом ГУЛАГ»: но уже чувствовалось, что история творится у нас на глазах. Впервые нам говорили не про единую монолитную глыбу советского народа, не про Старшего брата – мудрого, всесильного и справедливого, а про нашу собственную казахскую идентичность, про самоидентификацию, про нашу силу и наше благородство – в пику тщеславию и честолюбию, подлости и коварству Старшего брата. Говорили, конечно же, между строк, но мы всё понимали. Это было чрезвычайно важно сказать, прочесть, понять – и тем более услышать.

К вящему нашему сожалению, 40-летний юбилей ни на йоту не состарил «Книгу благонамеренного читателя». Тогда, в 1975-м, 39-летний Олжас понял для себя, что историческая ложь может оскорблять вещего – то есть сведущего, разбирающегося человека – так же, как историческая правда оскорбляет невежду. Но, похоже, как тогда он был одинок среди мастодонтов советской академической науки в этом своём прозрении, так же одиноким в этом своём понимании он остался и поныне. Про «Слово о полку Игореве», или, как он сам его для себя окрестил, учебник чтения, Олжас говорил, что «оно, как лакмусовая бумажка, определяет читательскую среду – в одном прочтении краснеет, в другом – синеет. А иногда белеет». Сулейменовский контент-анализ этого триколора сопереживания бросал то в жар, то в холод академичных и маститых авторов от советской истории, филологии и историографии вчера. Из их тогдашнего стресса должны были извлечь уроки и нынешние историки и исследователи уже независимого Казахстана.
Почему не извлекли? Собственно говоря, надо ли было их извлекать? Кто платит в итоге за просчёты и карамельную слюнявость придворных летописцев и щелкопёров? Попробуем разобраться…

Путь к сути лежит через суд, через непрерывно заседающий в тебе трибунал мысли

…Авторство популярной ныне идеи евразийства можно смело приписать автору знаменитейшего литературного памятника древнерусской письменности – «Слова о полку Игореве», созданного примерно в 1187 году. Автор этого литературного памятника древнерусской письменности, «сын своего времени и сословия, свободно и естественно употреблял в тексте не только невидимые уже тюркизмы, но и живые тюркские термины и лексические формулы, не боясь быть непонятым своим читателем. Он рассчитывал на двуязычного читателя XII века», – отмечал в своей «Книге благонамеренного читателя» Олжас Сулейменов. Сам эпос стал первым историческим свидетельством теснейших контактов кочевников и того самого «Русского мира», бурные процессы внутри которого сегодня занимают практически всё русскоязычное информационное пространство.
Своё толкование многих загадок «Слова...» с помощью тюркизмов – лёгкое, воздушное – Сулейменов преподносит грациозно, словно детям, играючи растолковывает очевидное и невероятное. Дабы не рассеивать внимание благосклонного читателя, упомянём здесь лишь один поистине анекдотический пример, когда, не побоявшись тридцатилетней разницы в возрасте, Олжас стотысячным тиражом на всё пространство тогда ещё здравствовавшего Союза выставил академическую элиту в самом нелицеприятном свете. Анализируя наиболее сложные места знаменитой летописи, Сулейменов отверг комичную «пернатую» версию перевода на современный русский язык фразы ««изъ Киева дорискаше до куръ Тмутороканя». Вместо академического перевода «до куръ» = «до петухов», подразумевая до «пения петухов», Олжас обратился к распознанию и дешифрованию невидимых тюркизмов и указал на тюркское слово «кура» (казахское слово қора), напомнил про курган. Теперь этот фрагмент весьма красиво и логично укладывается в понимание самого взыскательного читателя: «из Киева добрался до самых стен Тмуторокани».
Естественно, ревностных одёргиваний долго ждать Олжасу не пришлось. По оценке экспертов Дмитриева и Творогова, Сулейменов «создаёт новые слова, не считаясь с тем, известны ли они древнерусскому языку, создаёт новую грамматику, противоречащую грамматике древнерусского языка, новую палеографию, не подтверждаемую ни единым примером из рукописей – и все это для того, чтобы иметь возможность предложить новые прочтения в тексте «Слова».
Тональность громящих Олжаса академиков была очень схожа с упрёками в адрес Льва Николаевича Гумилёва, создателя теории этногенеза и пассионарности. Собственно, под влиянием работ Гумилёва и появилась «Аз и Я»: Олжас не скрывает воздействия пассионарного творчества этого исследователя тюркского мира. Ершистый, непокорный, но глубоко эрудированный Лев Гумилёв зачастую без всякого пиетета и должной почтительности также подлавливал своих научных руководителей на грубых неточностях. За необычную для того времени теорию пассионарности коллеги Льва Николаевича, обвинив его в непонимании марксистско-ленинской идеологии, практически подвергли его гражданской казни: «в работах Л. Н. Гумилёва немало бездоказательных, парадоксальных выводов, основанных не на анализе источников, а на «нетрадиционности мышления», стремлении противопоставить свои взгляды официальным точкам зрения». Очень символично, что оба певца Великой степи – Лев Гумилёв и Олжас Сулейменов – именно за своё кардинальное отклонение от генеральной линии партии, за отход от курса на прославление Старшего брата были подвергнуты жесточайшему прессингу со стороны представителей академической науки. За спинами которых, словно в знойном мареве, мелькала злорадно-судорожная, а временами державно-надменная улыбка, с цепким взглядом маленьких глаз из-под тёмных стёкол главного идеолога и блюстителя нравов на просторах всего Советского Союза – Суслова.  
Так же и блестящее владение гибким и податливым языковым инструментарием вновь роднит Олжаса со Львом Гумилёвым. Так, на защите диссертации «Политическая история первого тюркского каганата» оппонент опрометчиво упрекнул Гумилёва в незнании восточных языков. И Лев Николаевич сразу же ответил ему… на персидском языке: полиглот, он в своё время переводил поэзию персидских поэтов на русский язык.
Аналогичный остракизм был, кстати, в широком ходу – и применялся в отношении Пастернака и Булгакова, Бунина и Зощенко.
Известнейшие драйверы и популяризаторы идей Великой степи на континенте Евразия, Гумилёв и Сулейменов, отметили идеологический разнобой «Слова…»: два прямо противоположных друг другу авторских отношения к вельможному князю Игорю, ставшему тогда чуть ли не национальной идеей православного лобби КПСС.

Позже Олжас признается, что ощущал и зримую, и незримую поддержку Льва Гумилёва. В его бунтарстве Лев Николаевич слышал созвучные нотки своей собственной непокорности: два очарованных влекущей громадой Великой степи научных авторитета, два певца её бескрайних просторов, два сына Евразии практически побратались в противостоянии с вышколенными служаками идеологического фронта. Первое время Лев Гумилёв защищал и даже по возможности опекал Олжаса: но затем, видимо, под незримым давлением тоталитарного режима, всё же дистанцировался от него.

История на службе у политики

Мы глядим вниз, стараясь увидеть цветущие формы прошлого сквозь вековые пласты культурных предрассудков, которые старше нас, но моложе правды.
Особенное возмущение Олжаса вызывало тогда фальсифицирование истории в угоду текущему политическому моменту. Многие «исследования» и «изыскания» собственно к этому и сводились в конце XVIII века, когда надо было оправдать империалистическую политику Екатерины ІІ аргументами прошлого. Тогда и появились первые конъюнктурные толкования литературного памятника конца ХІІ века: ни много ни мало сам обер-прокурор Святейшего Синода А. И. Мусин-Пушкин извлёк из пыльных монастырских запасников по личному указу императрицы рукописи, представляющие интерес для русской истории. Разумеется, те раскопки и перетряхивания архивов носили чисто прикладной характер: не слава летописца затмила очи главного силовика империи, а настойчивая необходимость срочно услужить государыне, пока не сделал этого за него кто-то другой, оттесняя и вытесняя Мусина-Пушкина со столь крохотного места под солнцем в приёмном покое государыни.
«Эпоха – это конец XVIII века в торжествующей России Екатерины II, среда – несколько образованных людей, группирующихся в кружок около графа Мусина-Пушкина, библиотечных работников и людей светских, вдохновлённых историческими чтениями; льстецов, не менее чем патриотов, обративших свое вдохновение на службу своего национализма и политики императрицы», – эта характеристика прозвучала из уст французского профессора А. Мазона, глубоко исследовавшего в своей работе технологию расшифровывания с древнеславянского языка «Слова...». Подчеркнём, что мсье Мазон был свободен от бытовавших и довлевших над советскими исследователями идеологических догм и шор, а потому его оценка представляет особый интерес.
Само собой разумеется, в год появления на свет «Аз и Я», в канун 30-летия Великой Победы (1975 г.), для всей идеологической махины стратегически и тактически архиважно было ударить в литавры, кимвалы и бубны, дабы вновь возвестить о неувядаемой славе русского оружия и несгибаемой воле к победе русского народа. Легендарный Дмитрий Лихачёв встал во главе коллектива, озабоченного и озадаченного расшифровкой и толкованием «Слова о полку Игореве» для широкой публики. Результат его работы вышел в серии «Классики и Современники» тиражом в 1 000 000 (миллион!) экземпляров, и стоила удобная книжка карманного формата всего 55 копеек: идеологам Страны Советов было необходимо проникнуть в душу, сердце и разум как минимум каждого интеллигента страны, попасть на каждую полку – от стеллажей громады «Ленинки» до полок каждой Богом позабытой сельской библиотеки.

Дьявол кроется в деталях

Они покушаются на чужое под видом защиты своего. Мелкие князьки, воспаляясь честолюбием, мнят себя великими... Такая княжеская «охота» приводит к гибели простых людей, сочувствием к которым пронизана поэма.
Для тех, кто запамятовал советскую школьную программу – а в нынешних школах «Слову о полку Игореве» и вовсе места не нашлось, – вкратце напомню суть этого древнерусского литературного памятника ХІІ века. Поход в 1185 году князя Игоря, контролировавшего небольшой городок Новгород-Северский и окрестности, на «поганых половцев» обернулся неудачей, войско его было разбито, сам Игорь и ещё трое князей (в том числе сын предводителя войска) пленены. Его супруга оплакивала уже потерю (тот самый «плач Ярославны»), когда князю Игорю всё же удалось бежать из плена и вернуться в отчий край. Великодушные победители вернули домой его сына чуть позже, окрутив его в качестве «гарантии ненападения» c половецкой княжной.
На этом, собственно, история заканчивается, а с разбором деталей древнерусского эпоса начинается уже чистая идеология. И вот в этих-то деталях и скрывается лукавый. При определённых навыках, умениях, под государственный заказ и на обильном бюджетном финансировании преподнести даже поражение можно так, что пароксизмы любви к родине скрутят и самого инфантильного читателя. Главное – достучаться до него.
Академик Дмитрий Лихачёв в своей вступительной статье к «Слову о полку Игореве» программировал читателя на нужную советским идеологам реакцию следующим образом: «Сила любви к Родине, к русской земле, покоряет читателя «Слова». Чувство это пронизывает собой всё произведение, проступает в каждой строке. Оно наполняет сердце читателя жгучим горем при описании поражения русского войска, гордостью за свою родину при описании силы и смелости её князей, острой ненавистью к её врагам в рассказе о разорении Русской земли».
Появление работы Олжаса с ироничным подзаголовком «Книга благонамеренного...» произвело тогда эффект разорвавшейся бомбы. Памятник русского слова он охарактеризовал без должного пиетета и подобострастного пришепётывания.
«Слово» же повествовало о деяниях малозначительного Новгород-Северского князька, о событиях к тому же печальных, что не могло в эпоху тотального поражения от степняков не сказаться на отношении к повестям с подобной фабулой, – похоже, в этих своих строках Сулейменов и вовсе игнорирует правила хорошего тона и свой «долг советского интеллигента» по ура-патриотическому воспитанию подрастающего молодого поколения. – Воспитанию патриотизма они не способствовали и, следовательно, были бесполезны, если не вредны. Требовались произведения, воспевающие былую славу христианского оружия, рассказывающие о победах над погаными. И по этой причине могло быть непопулярным «Слово».

Половецкое Поле и Древняя Русь: контакты, конфликты, союзы

На частном древнерусском материале автор попытался коснуться нравственной проблемы общечеловеческой значимости – «свой не прав».
Князь Игорь состоял в тесном союзе с половцами: дружить с языческими кочевниками против своих братьев-христиан считалось тогда среди князей вполне допустимой практикой в борьбе претендентов за княжение. Родственные узы со степняками, женитьба на половецких княжнах должны были делать такие союзы ещё крепче. Ничего личного – только престол. Опираясь на хана Белука, закрепился на киевском престоле князь Ростислав, с половцами же дружил против двоюродных своих братьев черниговский князь Святослав. Смерть Ростислава в Киеве развернула внешнюю политику на 180 градусов: на половцев уже князь Мстислав обрушивается в 1168 году всей мощью волынских, черниговских, северских князей. Кочевников грабят, забивают в колодки, их скот становится добычей нападавших. Русские князья – сторонники союза с Полем – наносят усиливающемуся Мстиславу ответный удар и вместе с половецкими вождями берут и грабят Киев.
Сам главный герой «Слова...» князь Игорь половцев считал своими соратниками и от выступлений против Поля уклонялся. Поход великого князя киевского Святослава в 1184 году на половцев снова принёс разграбление и смерть кочевникам: пленено 17 вождей, 7000 кипчаков пригнали на Русь в качестве живой добычи. И вот тут-то князь Игорь не сдержался! «Не общерусская оборонительная борьба и даже не защита своих собственных рубежей, а лишь желание захватить половецкие юрты с жёнами, детьми и имуществом толкало князя на этот поход, своего рода репетицию будущего похода 1185 года», – отмечали исследователи. Князь Игорь грабит беззащитные кочевья своих вчерашних союзников в 1184 году. А на следующий год отправляется добивать ослабевшее Поле: за лёгким разгромом поверженных вроде бы уже половцев ему видится взлёт политической карьеры и даже киевский престол! Но князь получает мощный отпор от хозяев Великой степи: пленён он сам, его сын, ещё двое князей, войско разгромлено.

Разгром «своего»: осудить или облагородить?

Мне приходилось видеть, как исторический факт мотается на качелях субъективной логики, возносясь на метафизические вершины и обрушиваясь в бездонные пропасти объективного незнания.
Как же теперь преподнести потомкам фиаско князя Игоря, что собрался добить лежачего, но получил по зубам?
Академик Дмитрий Лихачёв: «Совесть государственного деятеля, совесть князя – это то самое, что бросило и героя «Слова о полку Игореве» князя небольшого Новгород-Северского княжества Игоря Святославича в его безумно смелый поход. С небольшим русским войском Игорь пошёл навстречу верному поражению во имя служения Русской земле, побуждаемый к тому своей проснувшейся совестью одного из самых беспокойных и задиристых князей своего времени… Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой – общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам (половцам) – свидетелям его позора – муки страдающего самолюбия – всё это двигало им в походе».
Возмущённый Олжас язвительно парирует: «Д. С. Лихачёв присваивает Игорю черты рыцаря-великомученика, принявшего истязания на алтаре русской свободы. В этом звонком перечне не обозначено ни одно чувство, которое могло вести Игоря, даже ненависти к половцам у него скорее всего не было – 1) злоба и обида за обманутые надежды, 2) азарт охотника, узревшего слабого, 3) изумление и страх – вот (поэтапно) гамма чувств, испытываемая Игорем в степи к своим бывшим союзникам. Д. С. Лихачёв в приведённом куске замещает причины следствием. Раскаивается в своей прежней политике Игорь не до похода, и не во время его, а после позорного поражения, когда стало ясно, что авантюристический план завоевания киевского стола рухнул и никаких надежд на княжескую карьеру у него не осталось».
…Стоит ли удивляться, что «Аз и Я» была названа «антирусской» книгой? Развеивать плотно замифологизированный псевдонаучный туман было очень рискованно тогда, в 70-х: вряд ли кто-то будет с этим спорить. Ведь потерял тогда своё место директор издательства Адольф Арцишевский, опубликовавший стотысячным тиражом упомянутый бестселлер (кстати, доселе здравствующий автор одного республиканского еженедельника – и дай Бог ему всего в его 76 лет!). После разгромных идеологических разносов в опале оказался сам Олжас Сулейменов: его не издавали очень долго, и только персональное заступничество перед Генеральным секретарём ЦК КПСС Леонидом Брежневым казахстанского лидера Динмухамеда Кунаева вернуло его на литературно-научные орбиты – правда, с занесением «строгого выговора». «Национализм», «пантюркизм» – то есть весь тот набор эпитетов, о котором грезит любой нынешний ура-патриот – бюрократическая махина щедрой пулемётной очередью отстреляла в упор по Олжасу. Об этом не мешало бы помнить некоторым квасным патриотам, созревшим в инкубаторах Акорды.
Впрочем, благосклонное отношение к нему Кунаева и неподдельная любовь народа омрачались в те годы продуманным шельмованием Олжаса одним из корифеев слова, который и сегодня, несмотря на возраст, мудрость и уже состоявшееся признание (фактически идолопоклонство земляков), нет-нет и сейчас может выдать саркастический выпад, едкую реплику в адрес имярека. Однако жизнь показывает, что за подобным взаимным неприятием друг друга не всегда стоят высокие принципы, а иногда – простая неприязнь, зависть или тлетворное влияние окружения и наушничество: «что-то где-то когда-то кому-то сказал»... Спустя десятки лет этих двух до сих пор здравствующих (и дай Аллах долгого жизненного пути им обоим!) сильных мира сегодня как в творчестве, так и в общественной жизни может помирить либо смерть одного из них, либо же их ангелы должны пересечься на одном из семи этажей неба, где по преданию находится опочивальня Всевышнего, да пребудет Он в миру и рай для обетованных.

• < Назад
• Вперёд >