Как бы это ни назвали
- Подробности
- 2849
- 05.06.2019
- Артем КОСМАРСКИЙ, Фергана.ру
<31 мая Казахстан вспоминает годы, когда Сталиным и его присными была уничтожена треть титульной нации
В начале 1930-х годов советский Казахстан пережил страшную демографическую катастрофу. 31 мая страна отметила День памяти политических репрессий и голода, который в упомянутое десятилетие унес жизни около полутора миллионов человек – почти четверть населения республики и треть от всей численности казахов. Эхо этой катастрофы, социальное, культурное и демографическое, доносится до сих пор. Однако в мире – что на Западе, что на Востоке, что в странах СНГ – о трагедии Казахстана знают и говорят гораздо меньше, чем о сопоставимых с ней по масштабам Холокосте, геноциде армян 1915 года или украинском голодоморе. Что думают современные историки об этих событиях? Каковы причины голода? Сколько людей пострадало? Почему события того периода так сложно изучать?
При Хрущеве и Брежневе про погибших от голода в тридцатые годы миллионах советских людей предпочитали не упоминать, признавая лишь отдельные ошибки, «перегибы» в ходе коллективизации. Во всех проблемах конкретно Казахстана обвиняли лично Филиппа Голощекина, первого секретаря ЦК компартии Казахской АССР в 1925 – 1933 годах. Впоследствии – в 1941 году – он, как и множество других большевистских чиновников, запятнавших себя массовыми убийствами, был уничтожен сталинскими инквизиторами эпохи Лаврентия Берии.
Подход к изучению «Ашаршылыка», как стали называть казахстанский голод 1930-х годов, изменился во времена перестройки и после получения республикой независимости: в 1992 году правительственная комиссия постановила признать голод геноцидом казахского народа, появилось множество работ на основе архивных материалов. Однако в 2000-е годы интерес к этой теме угас – в том числе и по причине указаний «сверху». Назарбаев, возможно, опасался, что раскручивание интерпретации событий 1930 – 1933 годов как геноцида может испортить отношения с Россией. Выступая на открытии памятника жертвам голода в Астане в 2012 году, президент специально предостерег от «политизации» данной темы. Еще одно объяснение того, почему тема казахского голода не столь явно присутствует в публичном дискурсе, – элиты Казахстана сделали ставку на будущее, на глобализацию и технократизм, отодвинув кочевой образ жизни в легендарное фольклорное прошлое. Поэтому, вероятно, скорбь по разрушенному кочевому образу жизни казалась не очень актуальной.
Но тогда же, в 2000 – 2010-е годы, эстафету активных исследований катастрофы подхватили западные ученые. Неожиданным образом подобралась целая международная сеть историков: итальянец Никколо Пьянчола, немец Роберт Киндлер, француженка Изабель Оайон и американцы Мэтью Пейн и Сара Камерон. Все они работают на материалах из открывшихся после 1991 года партийных архивов (архивы НКВД все еще закрыты для ученых). Главная монография Киндлера («Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане») вышла в русском переводе.
Готовится русский (издательство «Новое литературное обозрение») и казахский («Сёз») переводы очень важной книги Камерон – «Голодная степь: голод, насилие и создание советского Казахстана».
Ученые согласны с тем, что первый удар по складывавшемуся столетиями кочевому укладу нанесла коллективизация – уже с 1929 года крестьянство по всему Советскому Союзу фактически загоняли в колхозы. Ни благополучию общества, ни его естественной кооперации это не способствовало. Второй удар – для индустриализации и строек первой пятилетки партия приказала реквизировать у крестьян продовольствие (чтобы прокормить рабочих). На Украине, на Кубани, на юге России реквизировали зерно, а для казахов это означало расстаться со своим скотом. Впрочем, зерно активно изымали и в северных районах КазАССР с не менее трагичными последствиями. Двух этих ударов было достаточно для катастрофы, но казахов добили еще и третьим: форсированным переходом к оседлому образу жизни. Именно так коммунисты пытались превратить «отсталых» казахов в образцовый социалистический народ (а также вывести их из сферы влияния богатых баев, чья власть якобы опиралась на большие стада). Однако нет единогласия и в том, что стало «спусковым крючком» катастрофы. Пейн делает упор на принуждение к оседлому образу жизни, Пьянчола – на жесткие требования к поставкам мяса и зерна. Впрочем, все западные ученые уверены, что для партии голод стал инструментом подчинения казахов советской власти.
Камерон рассказывает о партийных дискуссиях, которые велись еще в 1920-е годы: кто-то, как Ахмет Байтурсынов, утверждал, что казахские аилы уже представляют собой ячейку коммунистического общества с совместным имуществом. Другие признавали необходимость перехода к оседлости – но постепенно, в течение нескольких десятилетий. Однако политика «великого перелома», которую в Казахстане проводил Голощекин, требовала действовать быстро – и в итоге коллективизация, голод и оседание нанесли казахскому обществу ущерб, от которого оно так и не оправилось. Погибло около 90% поголовья скота. В результате окончательно оформился советский Казахстан как территория с четкими границами и более-менее оседлым, а значит, подконтрольным государственной политике населением.
Нельзя сказать, что казахи смирились с деструктивными для них мерами: во время первой волны коллективизации, в 1929 году, на многих территориях вспыхивали стихийные бунты, а в районе Мангышлака – даже партизанская война, пишет Оайон. Однако усиливающийся голод «погасил» протесты, и степные скотоводы сделали выбор в пользу эмиграции – чтобы спасти свои стада и самих себя. Уже в 1930 году 35 тысяч семей с их почти миллионом голов скота ушли в Китай, Иран, Афганистан или откочевали в соседние районы СССР. Миграция продолжалась и в 1931 году, самом жестоком с точки зрения реквизиций (тогда государство отняло 68,5% всего поголовья – верблюдов, лошадей, крупного рогатого скота, овец, коз, – подчеркивает Оайон). В 1931 году, по данным ОГПУ, 1 700 000 казахов ударились в бега.
Новое поколение исследователей пришло к интересным выводам: оказалось, что Сталин был хорошо осведомлен о страданиях казахов, но никак не смягчил их участь. Еще важнее другое: похоронена идея об относительно «естественном», природном характере голода в Казахстане, по сравнению с «руко-творными» жестокостями раскулачивания в европейской России и в Украине. Версии «естественности», неизбежности катастрофы опираются на эволюционную трактовку истории, согласно которой кочевые общества в условиях модернизации обречены на вымирание.
Во многих вопросах западные ученые не согласны друг с другом. Для Пьянчолы история катастрофы начинается в 1890-х годах, с массовой крестьянской колонизацией степи. Для Киндлера – в 1921 году, после завершения Гражданской войны. Киндлер и Оайон доводят свои исследования до 1945 года и выясняют, что в отдельных районах республики власти возродили кочевое скотоводство, пытаясь восстановить поголовье животных. Отличаются исследователи и своими инструментами. Оайон работает в рамках социальной истории, описывая радикальную трансформацию казахского общества. Пьянчола привлекает инструменты экономики и географии, сравнивая оседлые и кочевые районы. Для Киндлера ключевой сюжет – это насилие, он много пишет о централизованных и локальных формах насилия. Камерон подробно разбирает роль природной среды в формировании политики Кремля по развитию Казахстана.
Наконец, вопрос о геноциде: только Пейн уверен, что голод был геноцидом. Камерон допускает это в рамках более широкой, чем принятой ООН, трактовки понятия «геноцид» (первое определение, данное Рафаэлем Лемкином в 1944 году, включает в себя «уничтожение основ образа жизни», что вполне соответствует политике ликвидации кочевого хозяйства казахов). Остальные ученые подробно аргументируют, что Кремль не планировал сознательное уничтожение народа. Примечательно, что в процентном соотношении от голода казахский этнос пострадал больше, чем украинский (хотя на Украине погибло больше людей, около
3,5 млн человек), что отчасти опровергает обвинения в том, что политика 1932 – 1933 годов была специально нацелена на уничтожение украинцев. Камерон подчеркивает, что поразительная схожесть политики властей в двух регионах, на востоке и западе СССР, опровергает злой умысел Сталина специально против украинцев.
В исследованиях казахской катастрофы остается еще немало белых пятен. Самое очевидное – до сих пор нет ясного понимания, сколько человек погибло. Большинство западных ученых называет цифры в 1,5 миллиона (подавляющее большинство из них – казахи). Сергей Максудов дает 1,45 млн этнических казахов и 100 тысяч представителей других народов. Некоторые казахстанские ученые дают более высокие цифры – до 2,5 миллиона. По мнению Макаша Татимова, в советских переписях 1926 и 1937 годов казахов записали меньше, чем их на самом деле было, – из-за географической изоляции и желания кочевников избежать регистрации государством. Следовательно, число жертв тоже надо пересмотреть в сторону увеличения. По словам Оайон, погибло от 1 150 000 до 1 420 000 казахов, а эмигрировало как минимум 600 000. Нельзя забывать, что другие народы Казахстана тоже очень сильно пострадали: между двумя переписями украинцев в республике стало меньше на 300 тысяч (было 859 396, стало 549 859), узбеков – на 18 тысяч (из примерно 100). То есть другие этнические группы потеряли в процентном соотношении не меньше, чем казахи (12 – 30% численности), утверждает Оайон.
Еще больше сложностей создало массовое переселение казахов — ни на Украине, ни на Дону, ни на Кубани аналогичного «ответа» на голод не было. Более того, советские бюрократы пытались скрыть чудовищные последствия голода, записывая покойников в число людей, уехавших в другие районы СССР или за границу. В общем, полноценная демографическая история катастрофы требует тщательного сбора архивных данных по всем соседним республикам, а также в Синьцзяне. Не менее важно понять, сколько жизней унес сам голод, а сколько – болезни, вызванные антисанитарией, стрессом и массовой миграцией (оспа, тиф, холера).
Еще одна причина, почему голод в Казахстане так мало исследован, – сложность в доступе к источникам: партийные и другие государственные документы написаны на русском, но они очень ограниченно показывают, что происходило в казахском обществе. Казахский язык в те годы дважды менял письменность – с арабской на латинскую и затем на кириллическую, что также затрудняет работу с источниками. Наконец, в отличие от Украины и Кубани, в Казахстан в двадцатые – тридцатые годы приезжало не очень много иностранцев, и осталось крайне мало письменных свидетельств (вроде дневников). Очень многое приходится воссоздавать методами устной истории, по воспоминаниям стариков, которые были детьми в тридцатые годы, а память, как известно, может сильно искажать реальность, особенно если речь идет о самых тяжелых временах.
