День Победы Кремля над Россией
- Подробности
- 2454
- 20.07.2022
- Леонид НИКИТИНСКИЙ, журналист, кандидат юридических наук, специально для «Новой газеты. Европа»
Антропология «ватников» и «либерастов» в русском неправовом поле
События под Киевом снова поставили человечество перед вопросом, который 70 лет назад Теодор Адорно сформулировал так: «Можно ли писать стихи после Освенцима?» Важен вопрос, а не ответ, а мы лишь напомним, что Адорно родился и вырос во Франкфурте и тоже говорил и писал по-немецки.
Шок, переживаемый сейчас человечеством, увидевшим кадры разрушенных городов и погибших мирных жителей в Украине, сильней всего все же в России: для тех, кто в этом не участвовал и до сих пор даже не мог себе такое вообразить. Это сделали не инопланетяне, не гомункулусы из пробирок, а «наши мальчики», с которыми мы много лет жили бок о бок и говорили вроде бы на одном языке, но друг друга не видели и, по сути, не были знакомы. Откуда взялось это племя и кто его взрастил? Какова степень нашей отвественности за то, что они совершили?
Утраченное братство
Для тех, кто никогда не видел колорадского жука, рассказываю: его (их) надо было руками собрать с картофельной ботвы в мешочек, а потом сжечь. Существа это довольно мерзкие, а полоски на их круглых спинках, в самом деле, напоминают трендовые сейчас у «патриотов» цвета. В те годы, когда мне случилось бороться с этими вредителями, за насмешку над участником войны ты получил бы по морде,а назвать человека, который — пусть — глупее тебя, даже за глаза «колорадом», было немыслимо — исходя из тогдашнего понимания равенства и демократии.
«Колорады», они же «ватники», не остаются в долгу и называют тех, кто считает себя умнее них, «либерастами», «национальными предателями» или, с подачи законодательных органов (о чем подробней ниже), «иностранными агентами». Себя они считают «русскими людьми», подразумевая, что «агенты» таковыми числиться не могут. Понятно, что те ничего не имеют против ветеранов войны, хотя живьем они таких чаще всего не видели, а их возмущение вызывают попытки «колорадов» кичиться подвигами, к которым они не имеют никакого отношения.
В чем я в какой-то мере совпадаю с «ватниками» — это ностальгия по СССР. Но я-то знаю, чего по сравнению с временами моего студенчества в 70-х, при Брежневе, сейчас так остро недостает. Это ощущение братства, единства народа и отечества, которое в то время уже разлагалось под влиянием, в первую очередь, блата и неравенства благ, но еще работало: можно было выпендриваться, но не кичиться, а уж «русскостью» — просто дико. Возможно, поколение наших отцов, чудом вернувшихся с войны, и принесло оттуда с собой это чувство равенства, точно уловленное в настоящей фронтовой литературе, а во втором поколении в фильме «Белорусский вокзал».
То братство основывалось на либеральной идее ценности каждой отдельной личности. В войне тех скромных и упрямых людей, чьи разговоры о ней можно было подслушать только за водкой, не было никаких «масс», были люди, и чаще всего погибшие. Это же был и впитавшийся в кровь вместе с пролитой ими кровью низовой демократизм: никто не был ценней никого другого, а «единство» было в то время антонимом неразличимости.
Утрата этого братства, главной причиной чему стало, наверное, жлобство, восторжествовавшее в эпоху перемен, означало потерю иммунитета к массовому расчеловечиванию. Патриотизм — как обычно свойственная человеческому существу любовь к родине и гордость, но также и стыд за нее, верность друзьям и эмпатия к соотечественникам — превратился в маску, за которой спрятались «все» и никто.
Прежде разговора о том, какой вклад в расчеловечение внесли власть и ее пропаганда,
надо сказать, что деление на «ватников» и «либерастов» не совпадает с характерной для прежней России дихотомией «интеллигенция — народ»:
обычное для первой чувство ответственности за «народ» и упования на него утратили свою актуальность. До некоторой степени это соотносится с позициями «западников» и «славянофилов» в России ХIХ века, но лишь в той мере, в какой прозападническая ориентация коррелирует с уровнем образования и уважением к нему.
В отличие от позднесоветской системы, где образование ценилось куда более высоко, а различные группы молодежи чаще всего проходили через одни и те же институты социализации (школы, вузы, армия, сфера производства), сегодня траектории разных по статусу групп пересекаются мало.
«Ватники» охотно идут по призыву в армию, которая играет для них роль часто единственного социального лифта. А после службы открываются возможности остаться там по контракту, устроиться на работу в полиции или примкнуть к разной степени преступным сообществам (одно не исключает другого).
«Агенты», напротив, от армии стараются откосить, для чего поступают в вузы — иногда фиктивно. Дальнейшая карьера «агента», в том числе в бизнесе, зависит от талантов и усердия, при знании английского часто оказывается связана с «Западом» и в отдельных случаях может оказаться весьма успешной. В основном, среда «агентов» дает и всходы высокой культурной элиты, но чаще они образуют так называемый «офисный планктон».
Благодаря, в том числе, появлению социальных сетей информационный и культурный разрыв между этими группами растет. Внутри замкнутых контуров существует собственная повестка, обсуждаются разные темы, оказывается все более различным язык и возникают, по сути, удаляющиеся друг от друга культуры.
«Агенты» стараются избегать лишних споров и контактов с «русским миром», но «гопники», образующие его радикальное крыло, подчас занимают в отношении них агрессивную позицию, которая поддерживается пропагандой и разделяется большинством «силовиков» (о них ниже). За исключением радикалов отношения между этими группами напоминают бытовой антисемитизм (сам по себе в России ослабевший), когда для отдельных знакомых или соседей делаются исключения: «Среди них (раньше — евреев, теперь — »либерастов« или, наоборот, »ватников«) тоже попадаются хорошие люди».
Сегодня россияне — нация, прекратившая свое существование как целое, и это дает частичный ответ на вопрос об ответственности одной части прежде единого народа за действия другой.
К русскоговорящей культурной элите могут быть претензии в том, что ее попытки достучаться до «народа» были недостаточны, но этот упрек будет переадресован государству — это оно с помощью полицейских мер и подконтрольных медиа выстроило систему, блокирующую такие попытки «агентов» практически в автоматическом режиме.
«Сила есть — ума не надо»
«Парадигма гражданской войны» (по Джоджо Агамбену) между «ватниками» и «либерастами» была заложена еще в 2001 году, когда создавалась партия «Единая Россия» — а именно маниакальным требованием «единства» со стороны Кремля. Но страна за прошедшие годы становилась все менее едина и в культурном, и во многих других отношениях, раскол между основными группами населения рос, а власть, выражая чаяния лишь одной из этих групп, сознательно или интуитивно делала все, чтобы он увеличивался.
Широко известно высказывание Михаила Гершензона — инициатора и одного из авторов сборника «Вехи», адресованного русской интеллигенции в 1909 году: «Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Нынешняя власть просто сняла с тех, кто по-прежнему претендует называться интеллигенцией, то есть вступать с ней в споры якобы за «печеньки Госдепа», это «ограждение от ярости народной».
До определенного момента политика Путина воспринималась большинством аналитиков как реактивная: казалось, что он лишь отвечал всякий раз на вновь возникающие вызовы. Сегодня стало понятно — а «специальная операция» в Украине подвела под этим пониманием черту -, что путинская политика, напротив, была последовательна и в первом приближении может быть описана поговоркой: «Сила есть — ума не надо». Ее ирония считывается не всеми, в России она выражает целое мировоззрение и даже государственную идеологию.
В «открытом письме избирателям», которое еще кандидат в президенты Путин опубликовал в феврале 2000 года, он пообещал им установить «диктатуру закона». Неизвестная формула озадачила правоведов, хотя сразу было понятно, что это русифицированная замена «Rule of Law», но скоро прояснилось, что Путин вообще не различает право и закон, а вслед за ним эту позицию плоского «нормативизма» заняли судьи. «Закон» стал лишь одним из инструментов принуждения, лишенным собственной ценности, а к «диктатуре» страна постепенно шла все эти 23 года.
Режим начал с захвата независимой телекомпании НТВ в марте 2001 года, после чего пропаганда резко сместила дискурс патриотизма с «ума» на «силу». Градус ее агрессивности постоянно повышался, что заметно по словарю языка ненависти, при этом пропаганда умело перемешивалась с развлечениями — чаще всего настолько вульгарными, что они исключили из аудитории «либерастов» почти автоматически, а те, кто принял эту сниженную планку, стали утрачивать навык критического мышления.
Параллельно с пропагандой, рассчитанной на «ватников», уничтожались структуры «национальных предателей».
В 2003 году появилось «дело ЮКОСа», которое ставило целью не только захват собственности, но и «сигнал» крупному, а далее среднему и любому бизнесу: поддержка «либерастов», которую им оказывали Ходорковский и его партнеры, отныне будет рассматриваться как враждебная деятельность. Лишив «либерастов» поддержки внутри страны, Кремль вскоре отрезал их от зарубежного финансирования через законы об «иностранных агентах», которые год от года с тех пор становятся все более драконовскими.
В 2005 году администрация президента в лице Владислава Суркова создала движение «Наши», чье название само по себе отсеивало не примкнувших «не наших». Важный шаг навстречу «нашим» был сделан в критическом для Путина 2012 году, когда московскому протесту «белых ленточек» был противопоставлен митинг на «Уралвагонзаводе» в Нижнем Тагиле (там производятся танки). В ходе прямой телевизионной линии с президентом начальник цеха Игорь Холманских предложил: «Если полиция не может справиться (с »либерастами«), мы с мужиками готовы сами выйти и отстоять стабильность».
Постепенно теряя контроль за политическим дискурсом в интернете и среди молодежи в особенности, Кремль усиливал цензурные практики в отношении не только крупных медиа, но и отдельных блогеров. Наказуемым постепенно стало едва ли не любое критическое высказывание, что нашло логическое завершение в прямой цензуре любых сообщений о событиях в Украине, несмотря на отсутствие в России военного положения.
На фоне прославления «силы» в последние годы из вузов изгонялась делавшая ставку на «ум» и нелояльная профессура, участились преследования школьных учителей, а в 2021 году был принят закон, по которому теперь просветительской деятельностью могут заниматься только уполномоченные организации и лица (пока он мало используется, но может быть активизирован в любой момент).
Власть — замечает Мишель Фуко — это, в первую очередь, техники. «Закон» все более подменялся техниками или практиками: как для легитимации власти через манипуляции на выборах, так и для предоставления преимуществ носителям «силы», а главным образом — с целью цензуры публичной активности «умных». Законодательство безнадежно отстает от развития практик — «бешеный принтер» Думы не успевает принимать нужные судам новеллы. Так, почти во всех случаях привлечения к ответственности по мартовской 2022 года статье 207.3 УК РФ за «фейки», дискредитирующие вооруженные силы РФ, отсутствует самый состав преступления: обычно речь о цветах украинского флага, плакатах «Нет войне!» или белых листах бумаги, с которым ее противники вышли на пикеты, — но ни полицию, ни судей не смущает нарушение базового принципа «nullum crimen sine lege».
Ханна Арендт, которая, кстати, тоже предпочитала писать по-немецки даже после вынужденной эмиграции и десятилетий жизни в США, в работе «Личная ответственность при диктатуре» (сегодня это обязательное чтение) нащупывает ту границу, за которой тоталитаризм перерастает в диктатуру: по ее расчетам она проходит там, где как бы законные преследования распространяются и на тех, кто «невинен» (не невиновен! — переводчик правильно уловил этот нюанс). Такой слом права и нравственности невозможен вдруг: «народ» должен быть подготовлен постепенным, шаг за шагом сдвигом планки «вины» в сторону того, что «виновным» считается всякий в чем-то непохожий. В Германии 30-х, где черпала свой личный опыт Арендт — еврей, в современной России — «не русский человек», «либераст».
Начиная с «Болотного дела», первый приговор по которому был вынесен в 2012 году, как бы судами и как бы по закону были осуждены сотни, а если считать с административными арестами и штрафами, тысячи «предателей», чья вина состояла только в словах,
и знаменитый бумажный стаканчик в этом контексте тоже не более, чем ненасильственный жест. Грань была пройдена почти незаметно для «масс»: Дума могла принимать любые «законы», а суды плевать даже и на них, но ведь всем было ясно, что эти люди, по точному выражению Арендт, «невинны».
Пьер Бурдьё размышляет о «власти номинации», позволяющей «создавать вещи при помощи слов». Это важно для понимания того, как работает то неправовое, но нормативное поле техник и практик, которое формирует — путем различения, разделения, классификации и предоставления связанных с этим преимуществ или, напротив, дискриминации — классы «русских» и «либерастов». Главным «органом власти» оказывается телевизор, а суды и поспешающие за ними законодательные органы становятся приставками к нему, позволяющими «на законной основе» разделить россиян на «героев» и «врагов».
Однако «операция по денацификации Украины» выявила и неожиданную для привыкшего к «магической власти номинации» Кремля ее связь с излюбленным им же понятием суверенитета: несложно в своем телевизоре номинировать украинцев как «бандеровцев», но весь остальной мир в справедливости «денацификации» это почему-то не убеждает.
«Выходят на арену силачи»
Трудно переоценить роль, которую в реализации этой политики играли даже не административные запреты и репрессивные практики, а сам образ президента, который своими высказываниями, назначениями, лексикой и манерой поведения демонстрирует «силу» и пренебрежение к «уму». Это задает паттерны массового поведения, а пропаганда лишь тиражирует и мультиплицирует (например, в лице того же Соловьева и др.) образ сильного, отвязного и не знающего поражений лидера, подавая его как эталон и вводя «зрительские массы» в резонанс.
В России нередко встречается этот тип «русского мачо», гиперболически описанный, например, еще Гоголем в фигуре Ноздрева, и Путин, скорее всего, успел примерить его еще до того, как стать президентом. Но секрет его успеха, конечно, в органичности — лишь такое естественное, хотя и безосновательное, высокомерие считывается «русским миром» и вызывает желание подражать: все эти «можем повторить» — прямое продолжение риторики главы государства. Придание «силе» приоритета перед «умом», вероятно, как-то связано и с биографией Путина, но эта тема выходит за рамки нашей заметки.
Именно при Путине (точную дату назвать трудно) в политической риторике появился полуофициальный термин «силовые ведомства», а следом и звание (или самоназвание) «силовики».
Язык здесь очень точно характеризует сдвиг массового сознания от полюса «ума» к полюсу «силы», если рассматривать приведенную выше поговорку как своего рода континуум.
Неверно утверждать, что «силовики» полностью неподконтрольны обществу: вопрос в том, которому из них. В подавляющем большинстве происходящие из «ватников», они ни в какой степени не подконтрольны «либерастам», но связаны с «русским миром», перед которым некоторым образом отчитываются и могут нести ответственность через сложную систему поощрений, назначений и отставок. Но писанному праву они подчиняются лишь в тех случаях, когда это соответствует их интересам, и, напротив, к «агентам» могут применяться законы, толкуемые как угодно широко и так, как это в данной ситуации нужно силовикам или тем, кто может давать им политические установки.
Этот механизм мы уже лет двадцать, начиная с «дела ЮКОСа», объясняем как «избирательное правоприменение», но в последние годы процесс зашел гораздо дальше и распространился также на само производство законов. В уголовный и административный кодексы постоянно включаются — часто вопреки иерархии правовых норм и регламентам законодательных органов — новые статьи ad hoc. Это придает системе характер, точнее выражаемый как «деционизм» (от нем. «decizion»). Автором термина и соответствующей теории стал немецкий правовед Карл Шмитт, утверждавший, что основание закона лежит вовсе не в его содержании и целях, но лишь в самом факте, что решение отражает волю «суверена».
Шмитт — откровенно нацистский, но очень проницательный — и не только для 30-40-х годов прошлого века — мыслитель. «Политическое» Шмитт определяет как то пространство, где общество делится на друзей и врагов, а ущербность права в его традиционном понимании он обосновывает невозможностью применения равных требований к неравным, с его точки зрения, субъектам: отсюда он выводил, в том числе, правило, согласно которому нацистские отряды не должны были нести ответственность за вред, причиненный при исполнении «своего долга». Но точно такое же правило, хотя и лишенное столь откровенного обоснования, действует де-факто в отношении сегодняшних российских «силовиков» — никому ни разу так и не удалось добиться привлечения к ответственности хотя бы рядовых представителей Нацгвардии за избыточное причинение травм и вреда здоровью, не говоря уже об имуществе, при разгоне акций соискателей «печенек Госдепа».
Продукция двойного назначения
Стать похожим на лидера и добиться успеха можно только одним путем: поступив в «силовики». Но для этого нужно сначала пройти через определенную ценностную трансформацию, отказавшись от много из того, чему — хорошо ли, плохо ли — учит в школе русская литература. Культ силы в противоположность образованию глубоко проник в школы и вузы, где все большее значение придается военному делу и военной форме, в спорт и в самый способ его телевизионной подачи, он никуда не уходил из армии, где традиции «дедовщины» обогащены за последние годы появлением среди срочников национальных «землячеств».
Особую роль в приумножении насилия играют учреждения ФСИН, которые в некоторых регионах стали «градообразующими».
В частности, так описывают город Рубцовск Алтайского края, куда, по данным из Беларуси, было направлено больше всего посылок с трофеями, захваченными мародерами под Киевом.
Модель концлагеря, где расчеловечиванию подвергаются и те, кого бьют, и те, кто бьет, типична не только для учреждений ФСИН. В таком же режиме «двойного назначения» работают и другие институты социализации: практики, нацеленные на лишения человека субъектности, становятся нормой. Монополия на легитимное насилие, что, по Максу Веберу, является главным признаком государства, давно им утрачена: ЧОПы и ЧВК — это еще более или менее организованные его формы, но наряду с ними с целью запугивания «либерастов» широко практикуется гибридное, незаконное, но поощряемое силовиками насилие «гопников». Через опыт насилия, вероятно, прошли целые поколения 20-30-летних граждан РФ.
Эта нормативная, хотя и не основанная на законе, система, с другой стороны, не предоставляет никому никаких гарантий: ни должность, ни капитал не создают в ней твердых перспектив. Надежное будущее гарантирует здесь только кэш, а о коррупции в так построенной системе излишне говорить. Фантастические суммы в валюте, изымаемые при обысках даже у второстепенных «силовиков», служат иллюстрацией результатов ее действия: урвать надо «сейчас», где и как только представилась возможность, а будущего как одного из необходимых измерений ответственности в этой картине мира просто нет.
Преступный авторитет
Не только «народ» избрал себе как плоть от плоти президента Путина, но и Путин взрастил тот народ, который он хотел бы видеть в качестве «россиян». Оба они смотрят один и тот же телевизор, и в этой эхокамере сложно сказать, кто на кого больше влияет. Но именно такой народ на БТР был «экспортирован» в Украину, где его якобы должны были встречать (видимо, такие же) хлебом-солью.
Важно, однако, понять, на чем основывалась, во всяком случае до 24 февраля, легитимность Путина. Профессор Андрей Медушевский, определяющий легитимность как динамический процесс воспроизводства доверия общества к власти, предложил для описания нынешнего режима концепцию комбинированной легитимации, различая, в том числе, внутреннюю и внешнюю ее стороны, когда успехи за рубежом могут в какой-то мере компенсировать провалы внутри страны.
С такой точки зрения рациональный компонент путинской легитимности стремится к нулю пропорционально угасанию Rule of Law, и тот факт, что иррационализм становится важной чертой системы, совершенно закономерен. В последнее время ставка делалась на традиционный аспект легитимности: большая часть поправок к Конституции 2020 года касалась не государственного устройства, а размечала «красные линии», переход за которые превращает любого во «врага» — отсюда возросшее внимание Кремля к «скрепам», которые объявляются незыблемыми, то есть «вечными». Путин выступает не как гарант Конституции, а как символ суверенитета страны, якобы поставленного под угрозу «Западом». Важную роль до 24 февраля играла и личная харизма, основанная прежде всего на неизменной удачливости президента, но провал «специальной операции» грозит ее подорвать, не говоря уже о том, что такая легитимность не может быть передана «транзитом», а это создает для режима особые риски.
С утратой легитимности ему не остается ничего, кроме насилия. Ханна Арендт, которую мы сегодня часто вспоминаем в связи с ее концепцией политической ответственности, написала работу «О насилии», где анализировала соотношение понятий «насилие» и «власть». В отличие от традиционной политической философии, которая ставит почти знак равенства между ними, Арендт их почти противопоставляет: в ее модели «власть» основывается на согласии и существует там и до тех пор, пока группа, будь то нация или воровская шайка, одобряет цели и средства лидера, который становится таковым только благодаря складывающейся общности. Тогда умножение насилия — симптом ослабления власти, что, впрочем, не гарантирует, что режим падет прежде, чем истощит ресурсы насилия.
В качестве одного из возможных источников власти Аренд выделяет также «авторитет», понимаемый в религиозном или «родительском» смысле: в таком виде он исключает как прямое насилие, так и рациональную аргументацию — то и другое ставит власть на один уровень с подвластным. Кроме чисто русской коннотации с «преступным авторитетом», можно, пожалуй, утверждать, что таким «отцовским» авторитетом Путин никогда сознательно не пользовался: его риторика, противопоставляющая «силу» «уму» и использующая сниженные и подчас близкие к обсценным обороты, создает совершенно иной образ.
Стратегия режима годами строилась, напротив, на ниспровержении авторитета «знания» и на рассказах о том, что насилие и обман якобы царствуют везде и в Европе в особенности.
Попытка власти воздвигнуть сбоку авторитет Русской православной церкви с целью дополнительно опереться на него как-то невнятно сошла на нет именно из-за невозможности совместить образ «русского мачо» с напыщенной, но чопорной традицией РПЦ. В центре нашего антропологического исследования не Путин, а «народ» — и с точки зрения того, как он стал тем, чем стал. Зрелище этого народа, крестящегося на икону со Сталиным — для любого «агента», даже не обязательно верующего, но знакомого с основами христианства — оксюморон. Такая «народная вера» задана властью, она ярко символизирована военизированным, неимоверно расточительным, цвета хаки с мозаикой Путина и Шойгу в проекте храмом в парке «Патриот», столь же мало патриотичным с точки зрения «либераста».
В отсутствие авторитета — и тут я только повторяю мысль Арендт — для власти не остается ничего, кроме насилия, но это говорит нам о ее ослаблении.
Прощание «иностранных агентов»
Ролан Барт раскрывает суть современного рассеянного мифа: он «отнимает у вещей историю и превращает ее в природу», в некое «всегда-так-было». Именно этим и занималась все эти годы российская пропаганда: «русские» по самой «природе» лучше всех, а историю, если кто рискует это оспаривать, перепишет бывший министр культуры Мединский.
В так организованном сознании «русского мира» Путин также перестал быть исторической фигурой с особенностями личной биографии и олицетворять собой институт президентства, он стал частью «русской природы», которая «вечна», а потому и сам он в этой мифологической конструкции как бы бессмертен.
«Мы русские, с нами Бог!» — из этой настолько же соблазнительной, насколько и примитивной конструкции, которой невозможно что-либо противопоставить на уровне рациональных аргументов, вытекает, что ничего, собственно, делать и не нужно. Особенно же не стоит учиться — мы и так все знаем «по природе», «сила в правде», а «ума не надо». Основанная на этом убеждении стратегия реализовалась в течение долгих двух десятилетий, но сначала на фоне роста нефтяных доходов, а затем на фоне экономической стагнации.
Между тем граница между добром и злом проходит не только и не столько между разными людьми, сколько между добрыми и злыми наклонностями во всяком отдельно взятом человеке,
и вопрос в том, что более востребовано в данный момент и в конкретном пространстве. Мы описываем неправовое, но нормативное («понятийное») силовое поле, чьи полюса «знания» и «силы» магнитами репрессий и привилегий так или иначе воздействуют на каждого и выстраивают в конечном итоге конфигурацию общества соответствующей исторической эпохи.
Однако по точному замечанию Жака Рансьера «народ» — всегда фикция, в нем заведомо присутствует и некая неучтенная часть «несогласных», которые рано или поздно поставят вопрос об ином порядке равенства. Насилием можно заглушить их голоса на какое-то время, но не сам протест как таковой.
Поскольку притяжение (и отталкивание) нормативного поля постоянно и вездесуще, а «дураком быть выгодно» (Булат Окуджава), популяция «ватников» растет, а для несогласных «агентов» выбор невелик: уступить «силе» и стать «как все», сесть в тюрьму или уйти во внутреннюю или внешнюю эмиграцию.
Кремль до сих пор, по-видимому, осознанно выпускал пар через этот клапан. На вопрос, заданный в 2021 году «Левада-центром» (тоже, кстати, «иностранный агент») о желании уехать за границу «определенно да» или «скорее да», ответили 22% респондентов, а среди опрошенных в возрасте от 18 до 24 лет о таких намерениях сообщила почти половина. Анализ косвенных данных (официальные как минимум не публикуются) позволяет говорить, что за период с 2000 по 2020 год эмиграция из России составила от 4 до 5 миллионов граждан РФ.
В октябре 2021 года портал «Такие дела» опубликовал результаты исследования, в рамках которого были опрошены 900 человек в возрасте от 14 до 70 лет из 65 стран, уехавших из России с 2000 по 2021 год. Чуть более половины на момент отъезда были в возрасте от 20 до 30 лет. 92% — с высшим образованием, у 14% — ученая степень. Треть работают сами на себя (предприниматели, владельцы компании, фрилансеры), половина — специалисты. До эмиграции половина жила в Москве, еще 14% — в Санкт-Петербурге. У каждого второго из сменивших страну проживания есть несовершеннолетние дети.
Отвечая на вопрос, что повлияло на решение об эмиграции, 64% указали безопасность, 54% — политическую ситуацию, 51% заботу о будущем детей, 50% уровень терпимости в обществе (можно было выбрать несколько ответов). Среди тех, кто выбрал безопасность, 84% оценили жизнь в новой стране на «хорошо» и «отлично», а 79% «скорее» или «точно не вернутся».
Одновременно по сообщению агентства «РИА-Новости» за 27 января 2022 года только в Ростовской области в 2021 году (который стал «прорывным») паспорта РФ получили 720 тысяч бывших граждан Украины из ДНР и ЛНР. А по сообщению ТАСС за сентябрь 2014 года, российские паспорта получили 98% жителей Крыма, что дало прибавку к населению РФ без малого 2 млн граждан.
«Специальная операция» 2022 года породила новую волну эмиграции из России, масштабы которой пока оценить невозможно. Еще труднее определить тот ущерб, который она наносит интеллектуальному потенциалу страны.
В логике «сила есть — ума не надо» поддержку людей, захвативших власть в ДНР и ЛНР, как и всю «специальную операцию» можно рассматривать как порыв к разгрому «либерастов» из «одного и того же», по мнению Путина, но вдруг оказавшегося другим, народа. Сама фигура президента Зеленского в глазах его российского коллеги выглядит, конечно, «либерастом» с приписываемой такому типу «наркоманией», а мысль о его прозападной ориентации для Путина просто невыносима, возможный успех бывших братьев рушит весь смысл «русского мира».
Между тем трансляции независимых каналов в Ютубе смотрят, вероятно, не только «агенты», сравнивая украинских спикеров с говорящими головами от РФ. Результаты селективного действия зримы: с той стороны мы видим живых людей, чаще всего разумных, говорящих по-русски правильно и часто даже без агрессии, которая была бы понятна в этой ситуации, а с этой — психопатически взвинченных персонажей с пустыми глазами, сыплющих «жаргоном подлинности» (Адорно).
Результаты этой селекции, переформатировавшей целый народ, а вовсе не мифическая «пятая колонна», создали угрозу национальной безопасности России.
«Коллективный Путин»
Между этой деградацией исполнителей главных ролей и утверждением, что политика Путина все эти годы была последовательной, обнаруживается мнимое противоречие. Но последовательность — не то же самое, что осознанность и тем более продуманность, рефлексия.
Тейяр де Шарден, пришедший к своим философским прорывам не только через религию, но и через биологию, полагал, что у Бога в процессе эволюции было два проекта создания разума: индивидуального и коллективного. Муравейник или рой пчел, по его мнению, обладают разумом, способностью вырабатывать стратегии, обеспечивающие этим видам выживаемость — действия муравьев и пчел с этой точки зрения тоже последовательны. Победил все же проект индивидуального разума, воплотившийся в человеке, но мне кажется, что и коллективный проект не окончательно зашел в тупик. Таким коллективным разумом обладают «массы» и бюрократия, вырабатывающие последовательные стратегии выживания — при этом отдельные люди, их составляющие, могут вообще не мыслить или мыслить свое все что угодно, если они не дезориентируют общую работу какими-то неуместными высказываниями и выполняют свою часть коллективного плана.
«Коллективный Путин» — это и есть такой «муравейник» в масштабах «ближнего круга», АП, бюрократии в целом и даже той подавляющей части «народа», которая следует их стратегиям,
не особенно задумываясь или думая свое, но молча. Это конформисты, а изолировать и заставить замолчать нонконформистов — как раз часть той самой стратегии выживания.
Конформистов во все времена и во всех государствах было и будет большинство, и это нормально: иначе человечество не выжило бы. Однако и без «несогласных», постоянно создающих риски для большинства, оно осталось бы на земле только в виде приматов. Цивилизация и есть нескончаемый поиск баланса между конформизмом и нонконформизмом и выяснение отношений между их агентами. Прогресс, и не только технический, который, если смотреть на историю в долгую, все-таки существует, состоит в изобретении социальных институтов и форм, минимизирующих сопровождающие этот процесс проявления насилия: это и Rule of Law, и институты представительства, и структуры гражданского общества, и многое чего еще, что при Путине в России было последовательно уничтожено.
Сегодня многие «предатели России» задаются болезненным вопросом о своей личной вине и ответственности за то, что творит наша общая родина. Ответы на эти вопросы более или менее прояснены в послевоенной Германии: если виноваты все, то не виноват никто (Карл Ясперс, Ханна Арендт), вина в юридическом и моральном смысле может быть только индивидуальной и всегда соразмерной содеянному, а что касается политической ответственности, тут нас никто и спрашивать не будет: вся страна ее уже несет и будет нести еще долгие годы.
Куда сложнее и разрешим только на личном уровне — без заранее известных ответов (тут каждый «законодатель для самого себя» по Канту) — вопрос о личной и моральной ответственности. Что ж, такой вид ответственности — это крест, а крест, как учит нас Евангелие, дело добровольное: «Кто хочет идти за мною, возьми крест свой и следуй».
Победа, которой я посвятил свою заметку, — об этом. Возможно, нам, «агентам и либерастам», будет дан шанс снова стать русской интеллигенцией, чтобы взять на себя ответственность за свой народ и попытаться вернуть то, что останется от России «после», в лоно человеческой цивилизации.
