Пролетая над гнездом демократии

Подробности

2522

27.10.2023

Евгений САВОСТЬЯНОВ, Андрей НЕЧАЕВ, специально для «Новой газеты – Казахстан»

О наших ошибках и обстоятельствах гибели демократической революции в России

«Почему ваша революция кончилась так?» — этот вопрос мы слышим, чем дальше, тем чаще. И ответить на него очень тяжело. Даже когда кажется, что ты перечислил все возможные причины, остается осадок незавершенности ответа. Уверены, что и этот текст не сможет закрыть тему окончательно. Мы рассчитываем на дополнения и замечания читателей, и особенно — активных участников событий, чтобы статья превратилась в дискуссию.

Это не покаяние. При всех допущенных ошибках и нереализованных возможностях мы (здесь и далее под «мы» подразумеваются, конечно, не авторы статьи, а все активные участники демократической революции 1989–1993 годов) можем гордиться тем, что разрушили одно из самых кровавых в истории человечества государств и прошли путь от коммунистической идеологической диктатуры и неэффективного административного хозяйства к демократическому государству с рыночной экономикой, отказавшемуся от балансирования на грани глобальной ядерной войны. Почему изменения не стали необратимыми — другой вопрос, о котором речь пойдет ниже.

Почему уже второй раз в российской истории попытка построения демократической системы провалилась? Причем почти в те же сроки — примерно за 12 лет, что и первая (1905–1917 годы), — с 1986 по 1999 год.

Эта попытка состояла из четырех фаз:

- «Белая революция» Горбачева — демократизации советско-коммунистического режима в 1986–1988 годах и институциональные реформы 1989 — 14.03.1990;

- демократическая революция с отказом от советско-коммунистического строя в СССР (1989–1991) и в России (1990–1993);

- деградация демократии в 1994–1999 годах;

- ликвидация в 2000–2004 годах государственного строя, сформированного в ходе Демократической революции.

В первой (внутриаппаратной) фазе сочетание быстро ухудшающегося положения дел с отменой цензуры и ограничением репрессий привело к окончательному разрушению трех столпов, базиса советского государства: Великой мечты, Великой иллюзии, Великого страха. Эта демократизация 1986–1989 годов сопровождалась и важнейшими международными инициативами Горбачева, открывшими путь к нормализации отношений СССР и Запада.

Базис коммунистического режима рухнул, что подвело страну к высшей точке горбачевcкой «Белой революции» — формированию новых государственных структур, быстро вышедших из-под контроля аппарата, и упразднению ведущей роли КПСС.

1 декабря 1988 года были приняты законы о создании высшего законодательного органа (Съезда депутатов СССР) и о проведении конкурентных и относительно свободных выборов депутатов этого Съезда. Это был взрыв 70-летней монополии коммунистов, который вовлек в активную политическую жизнь миллионы людей по всей стране — от Эстонии до Таджикистана, от Чопа до Анадыря.

С этого момента началась вторая фаза — Демократическая революция 1989–1993 годов — подъем массового неподконтрольного КПСС и КГБ политического движения, завершившегося ликвидацией СССР и созданием конституционно-демократического государства Российская Федерация. На этом этапе в политическую жизнь вошли миллионы людей. Началась быстро набиравшая темп «революция снизу», тогда как «революция Горбачева» быстро пошла на спад.

Содержание этого этапа был двояко:

- ликвидация основных политических и экономических институтов коммунистического режима — КПСС, КГБ, Советов, а также планово-директивной экономики, сокращение армии и ВПК;

- строительство «демократического федеративного правового государства с республиканской формой правления», создание основ рыночной экономики, подлинная суверенизация России, «возвращение в Европу», отказ от индоктринирования общества и его управления государственными институтами. Построение государства, ставшего в конце концов Российской Федерацией — Россией.

Можно уверенно сказать, что и наше движение, и созданное в этот период государство были, действительно, демократическими. Далекими от идеала, но вполне целостными и жизнеспособными.

Его создавали люди, не выдвинутые по бюрократическим правилам.

Его главной целью было построение конкурентного демократического общества и государства, подконтрольного этому обществу.

Оно хотело разрыва с диктаторско-коммунистическим прошлым и даже ненадолго добилось этого. СССР, КПСС и декоративная советская система были ликвидированы, конституционные основы страны стали подлинно демократическими, спецслужбы прекратили быть пугалом, Россия превратилась в страну рыночной экономики.

К величайшему сожалению, это продлилось недолго. Почему же на следующих этапах произошло не закрепление и развитие достигнутого, а быстрое движение вспять, а потом и возвращение к единоличной диктатуре человека с архаичными представлениями о добре и зле?

Именно на этом этапе был достигнут пик демократических завоеваний. По иронии судьбы, одновременно началось ослабление влияния демократов на власть.

Тому были объективные и субъективные причины.

Начнем с объективных. Не единственных, но важнейших.

Первая объективная причина — затянувшееся пике экономики

В благополучных странах революции не происходят.

Демократическая революция началась, когда экономика СССР, как и РСФСР, рассыпалась на ходу. С деградирующей и милитаризованной промышленностью, пустой казной, мощными дезинтеграционными настроениями в некоторых регионах. СССР и позднее Россию по-прежнему боялись ближние соседи. А страны дальнего зарубежья требовали с них советские долги и не торопились помогать без фундаментальных преобразований (но спасаться от голода помогали). Плюс к этому Россия вынуждена была взять на себя многие расходы, которые нес ранее союзный центр: армию, охрану границ (а еще добавилось обустройство новых), внешнеполитическую деятельность, космос и многие другие направления.

Крах советской экономики затронул все ее сферы — бюджет, потребительский рынок, денежное обращение — и реально грозил привести Россию зимой 1992-го к хаосу, голоду, остановке материальных потоков, полному развалу потребительского рынка. К этому нужно добавить, что после распада СССР независимая Россия оказалась без многих базовых государственных институтов — армии, границы, таможни, национальной валюты. В СССР управление основными секторами российской экономики осуществлялось союзными ведомствами, которые осенью 1991 года практически развалились. Первому правительству постсоветской России пришлось параллельно решать две сложнейшие задачи — преодоление хаоса в экономике на основе рыночных преобразований и создание новой государственной машины. Крах экономики и развал государственный машины делали невозможными плавные постепенные преобразования. Именно это сделало безальтернативной «шоковую терапию» по Гайдару. Многие решения реформаторов диктовались самой ситуацией в экономике. Например, не было альтернативы болезненной либерализации розничных цен: государство уже не контролировало оптовые цены и цены кооперативного рынка, а доходы населения после принятия «Закона о социалистическом предприятии» росли астрономическими темпами. Аграрии отказывались поставлять продукцию в госресурсы по фиксированным ценам. Угроза голода становилась реальной. Дырявый бюджет с дефицитом в 33–35% ВВП не позволял даже мечтать о дотациях производителям для поддержания фиксированных цен.

Золотой запас практически проеден, добыча нефти падает, поэтому нарастить импорт также невозможно. Что остается в итоге? Только либерализовать цены, которые всё равно контролировать невозможно. Отметим, что либерализация цен неоднократно предлагалась Горбачеву, но политической воли провести ее не было, хотя развал потребительского рынка еще был не столь драматическим, как в конце 1991 года. Либерализацию цен правительство Павлова заменило их административным повышением параллельно с конфискационной денежной реформой и замораживанием вкладов населения, которые прошли почти незамеченными рынком с точки зрения дефицита товаров. Освобождение подавляющего большинства потребительских цен привело к их резкому скачку, переведя скрытую инфляцию в виде тотального товарного дефицита в открытую форму. Сбережения населения обесценились, хотя с точки зрения их товарного наполнения они были пусты и до либерализации цен.

У нас просто не было возможности проводить реформы не спеша, шаг за шагом, как это делал Дэн Сяопин в Китае. В первую зиму 1991–1992 годов стране нужно было просто выжить. Крупным городам угрожал голод. Рыночные реформы нужны были «здесь и сейчас». Конкретные меры помимо общих законов рынка диктовались ситуацией в стране.

Добавьте неизбежные хищения в неразберихе тех лет (сейчас они, правда, существенно больше). А еще противодействие Верховного Совета, например, запретившего Центробанку печатать по просьбе правительства купюры крупных номиналов, чтобы обеспечить товарооборот при выросших ценах. Отсюда на ровном месте кризис наличности, вызывавший задержки зарплат и пенсий, что при высокой инфляции приводило к их обесценению. В итоге — появление нищих стариков и беспризорных детей.

Характерная примета демократического периода — постоянная нехватка денег, тощий бюджет, вынуждавший сокращать госрасходы, включая ранее раздутый оборонный заказ. Отсюда остановка архаичных предприятий с быстрым ростом безработицы.

Отдельная тема — мировая цена на нефть, имевшая критическое значение для советской экономики, плотно сидевшей на нефтяной игле. Она подрезала и коммунистов, и демократов. Так совпало, что цены на нефть начали расти только после того, как российская экономика упала на дно 17 августа 1998 года. Этим даром повезло тогда воспользоваться Примакову, Степашину и особенно Путину.

За время правления Ельцина (1992–1999 годы) суммарная выручка от вывоза нефти и нефтепродуктов составила $587 млрд. При правлении Путина только в 2000–2014 годах выручка составила $4762 млрд.

«Нефтяной допинг» не помог демократам в самые трудные годы нормализовать бюджет, а в итоге — поддержать граждан и экономику.

Как и следовало ожидать, ответственность за трудности переходного периода 1992–1998 годов прилепилась к демократам крепко-накрепко. И лишь незначительное меньшинство вспоминает, что России досталось не «могучее советское наследство», а рассыпавшееся народное хозяйство, сохранение которого еще на несколько месяцев привело бы к краху, в том числе к настоящему массовому голоду.

Вторая объективная причина — наследие империи

При смерти СССР из его трупа родились 15 государств. Но только Россия первые несколько месяцев своей самостоятельной жизни была вынуждена сосуществовать с трупом и добровольно приняла на себя роль его наследника. Это не только привело к полному управленческому сумбуру сентября — декабря 1991 года, но и к тому, что России в итоге пришлось взять на себя все внешние обязательства СССР. Правда, российским властям удалось сохранить под российской юрисдикцией зарубежные активы СССР, включая посольства.

В отношениях с бывшими союзными республиками на первый план вышли трудности, связанные с тесным переплетением финансовых систем. После роспуска СССР сохранялось единое денежное пространство на базе советского рубля. Постепенно новые государства ввели свои национальные валюты. При этом освобождавшаяся денежная наличность в виде советских рублей хлынула на испытывавший дисбаланс российский рынок. Поэтапное распутывание этой проблемы — разделение безналичного и налично-денежного оборота — затянулось до 1993 года, после введения уже российского рубля.

Очень трудно дался и переход на рыночные принципы и мировые цены в торговле с бывшими союзными республиками. Это решение встречало сильное сопротивление с их стороны, поскольку было выгодным для России и очень невыгодным для многих из них. В ценах на энергоресурсы для большинства постсоветских республик еще длительное время сохранялись существенные скидки с мировой цены, так как в противном случае эти государства были бы поставлены на грань банкротства. Помимо соображений политической солидарности, свою роль сыграл и тот фактор, что через Украину и Белоруссию шли основные потоки экспорта российских энергоресурсов в Европу*.

В том, что Россия тогда решительно не сбросила с себя бремя тяжелых забот, проявлялся, наверное, и «синдром старшего брата», за которым скрывалась надежда раньше или позже вернуть назад СССР, пусть и в урезанном виде. Зачем? Эту фантомную боль невозможно объяснить никакими рациональными соображениями.

Еще одной крайне болезненной мерой было упорядочение финансово-экономических взаимоотношений федерального центра с автономными республиками и областями России. Большинство национальных республик в ее составе и даже отдельные области стали ставить вопрос о своей экономической самостоятельности, вплоть до выхода из состава России. В экономическом плане претензии в первую очередь сводились к самостоятельному распоряжению доходами от экспорта. В ходе тяжелых переговоров были определены условия компромисса. Их суть сводилась к отказу от одноканальной системы сбора налогов регионами при расширении прав регионов на использование экспортных доходов, с сокращением поставок региону из централизованных ресурсов, включая импортные.

Третья объективная причина — кадровая

Революция, как всегда и бывает, застала врасплох и ее организаторов, и народ в целом.

К 1990 году прошло уже 73 года с момента разгрома в России капитализма, партий, традиций личного суверенитета, с момента тотальной экспроприации собственности и перехода граждан на стопроцентное обеспечение (то есть зависимость) от государства. Подготовленным реформаторам взяться было попросту неоткуда. Понимание целей было самым абстрактным и часто сводилось к спорам о том, «как в Швеции» или «как в США» должна жить наша страна в недалеком будущем. Культура компромиссов и уступок отсутствовала вовсе. Дисциплина воспринималась как проклятие, и любая политическая организация демократов быстро становилась анархией. Учиться пришлось на ходу. Многие эту «школу» так и не одолели, оставшись пламенными революционерами-одиночками. Связанные с этим политические ошибки и просчеты были неизбежны (о них ниже). Но и авторы экономической реформы лишь в общих чертах понимали суть экономики, которую должны построить.

Важное отличие российских рыночных реформ от стран Восточной Европы состояло в отсутствии консенсуса элит. Правительство реформаторов вынуждено было действовать в условиях жесткого противостояния с законодательной властью, носившего деструктивный характер. Конкретный пример пагубности такой конфронтации мы привели выше, и таких примеров десятки. Печально, что это противостояние во многом носило личностный характер. Например, Хасбулатов и Руцкой претендовали на роль главы правительства и были разочарованы тем, что Ельцин сделал ставку на команду Гайдара. Политическое прикрытие реформ почти полностью базировалось лишь на авторитете и популярности Ельцина, которые стали быстро таять с учетом болезненности переходного периода. «Демократическая общественность» оказать серьезную поддержку реформаторским усилиям президента и правительства не сумела.

У этого «человеческого фактора» была и еще одна сторона: народ в целом не был готов к революции. Российское общество — что при царях, что при коммунистах — всегда было исключительно иерархично. Инициатива в нем не поощрялась, а ответственность за принятие решений всегда была вне индивида. И главное — привычка почти безусловно подчиняться старшему и следовать за вождем. Именно привычка, смиренная послушность. Гораздо реже — вера.

Другой важнейшей чертой упомянутой народной традиции было глубоко укоренившееся убеждение, что «правильно — это когда поровну», выросшее из традиции подушевого раздела пахотной земли в общине и закрепленное в риторике (но не практике!) большевиков. Поэтому для многих реформы казались просто способом «всё поделить поровну», с лозунгом о чем шел во власть «ранний Ельцин». (Кстати сказать, когда это произошло и значительная часть национального богатства была-таки примерно поровну поделена, те же люди беспечно избавлялись от ваучеров).

Так что «низы» в массе своей не были готовы к моментальному переходу в общество, где им никто ничего не собирался гарантировать и где свои права нужно было вырывать и защищать в борьбе. В том, что это был «моментальный переход», — всецело вина коммунистов, 73 года цеплявшихся за власть.

И вот людям сразу предоставили право выбирать себе власти.

Им пришлось самим думать о трудоустройстве и смене профессии. Часто — о новом месте жительства. Да еще и в рассыпающейся экономике, при сгоревших сбережениях. Правда, справедливости ради нужно отметить, что несмотря на то что коммунистический режим каленым железом выжигал частную инициативу и сам дух предпринимательства, введение экономической свободы быстро породило класс предпринимателей — от челноков до создателей основ серьезного современного бизнеса.

Теперь о субъективных причинах поражения демократии в России, о наших ошибках.

При том что Ельцин и демократы равенства не принесли, многие из участников демократического движения, особенно в регионах и на муниципальном уровне, получили вполне приличный уровень жизни. Конечно, ни дворцов, ни яхт, ни многомиллионных состояний у нас не было. Лучшее доказательство — собрания ветеранов движения «Демократическая Россия», участники которых выглядят очень небогато. Но поляризация общества происходила очень быстро. И многие из наших изначальных сторонников, поборники уравнительной идеи, прониклись отвращением к новой системе.

Неспособность демократической номенклатуры продемонстрировать пример скромности и честности стала первой из главных причин заката демократов и демократии в России.

Второй ошибкой была наша неспособность обеспечить полноценное политическое прикрытие экономических реформ. Неспособность решить основополагающий вопрос каждой революции — вопрос о власти. Практически все реформы принимали компромиссный, половинчатый характер, становясь жертвами непрекращавшегося ни на месяц противостояния законодательной и исполнительной властей.

Для сторонников плавного китайского пути реформирования экономики напомним, что он базировался на мощной централизованной государственной машине и на тотальном контроле всех процессов со стороны компартии Китая (руководящую и направляющую роль КПСС отменили еще в СССР, задолго до рыночных реформ). Российским реформаторам пришлось вводить основные элементы рыночных отношений и создавать часто с нуля базовые элементы государственной машины.

Весь период 1989–1993 годов мы провели в ситуации двоевластия, переходившего порой в безвластие.

Избавившись от сосуществования с союзными структурами к концу 1991 года и получив полноценный международный статус и признание, Россия сразу оказалась заложником противостояния с рудиментом советской системы — Съездом народных депутатов, выбранным еще по законам и практике коммунистического СССР (более 86% депутатов были членами КПСС). Не случайно Горбачев, уступив нашим требованиям, ликвидировал 6-ю статью Конституции СССР только после первого тура выборов в новый российский парламент. А аналогичная и тоже 6-я статья Конституции РСФСР была упразднена уже в ходе работы Съезда. Этим, между прочим, отличался формальный статус президента РСФСР: он был избран в 1991 году уже в посткоммунистическом государстве.

Но и расставание с СССР ситуацию поменяло не сильно. Съезд народных депутатов РСФСР, давший в октябре 1991 года президенту Ельцину чрезвычайные полномочия на проведение реформ (о чем многие критики забывают), довольно скоро перешел в оппозицию президенту и правительству. Наиболее ярко она проявилась в действиях Верховного Совета, находившегося, как и его союзный «старший брат», под контролем коммунистов. Вице-президент А. Руцкой, безуспешно претендовавший на роль главы правительства, также де-факто перешел в оппозицию к исполнительной власти.

Причина в том, что мы не сумели превратить «Демократическую Россию» в крупную политическую партию (или в две партии: либеральную — под руководством Сахарова, который в сентябре 1989-го отказался от этого предложения; и популистско-левую — во главе с Ельциным, который не хотел обременять себя ограничениями).

«Демократическая Россия» не сумела воспользоваться странной послепутчевой политической паузой августа — сентября 1991 года и навязать проведение новых выборов парламента с участием двух таких партий, спаянных императивным мандатом своих депутатов.

В результате экономические реформы и их авторы стали заложниками политического противостояния. Нельзя было совершать революцию парламентско-эволюционными методами, да еще под диктовку парламента, избранного в прошлом государстве. Это противоречие между целями и методами должно было раньше или позже привести к взрыву. Что и произошло в сентябре — октябре 1993 года, ознаменовав конец демократической революции. 

Третьей большой нашей ошибкой стало несостоявшееся событие — условно российский Нюрнберг. Сильно повлияло то, что мы не провели очистку политического поля от тех, кто единолично на нем присутствовал 72 года, — от коммунистов. Вялый половинчатый «Суд над КПСС» в Конституционном суде, члены которого еще несколько месяцев назад сами были коммунистами, не решил главную задачу: раз и навсегда (или хотя бы на 72 года) устранить все коммунистические организации. Поэтому все последующие выборы проходили с участием коммунистов и были искажены в пользу антидемократических сил: старшее поколение голосовало за тех, с чьим правлением отождествлялась их молодость, лучшая пора в жизни каждого человека. Надо отметить, что противником люстрации был и Ельцин, считавший, что дополнительный повод раскола общества в слабом государстве и при объективных сложностях реформ опасен.

Четвертой большой нашей ошибкой (а скорее — пороком) был недальновидный эгоизм отдельных ярких политиков.

Сразу после победы «Демократической России» ее лидеры стали строить партии под себя. Травкин, прямо на учредительном съезде уведший Демократическую партию у Мурашева и Каспарова. Явлинский с «Яблоком». Гавриил Попов с РДДР, создававшимся под Горбачева, но опоздавшим. Шахрай с ПРЕС. Свободные демократы, республиканцы… Партия Гайдара, партия Борового. И так далее, и так далее.

Фавориты «Демократической России» разорвали ее в клочья. И ничего соразмерного ей не создали. Все эти партии на выборах боролись за одних и тех же избирателей. Дезориентировали и отпугивали их. Набирали по чуть-чуть и постепенно исчезали. Новая мощная демократическая организация так и не была создана.

Было и пятое важнейшее субъективное обстоятельство — Борис Ельцин.

После смерти Сахарова и роспуска СССР влияние Ельцина в демократическом движении было огромным и среди основной массы людей непререкаемым.

Очень скоро вокруг него возник свой двор. С интригами, кознями, фаворитами. Это было заметно, это любили обличать независимые СМИ, и это еще больше подрывало репутацию демократии и демократов. В глазах народа на демократах лежала вся ответственность за преобразования. Но их реальное влияние на политику Ельцина, на его придворных было невелико.

Короткая гражданская война 1993 года, которую Ельцин выиграл без большого кровопролития, подтолкнула его к тому, что в уже почти согласованный проект новой Конституции были внесены положения, резко усилившие полномочия президента и нарушившие баланс ветвей власти, найденный Конституционным совещанием в предыдущие месяцы. Что вместе с собственными слабостями Ельцина ситуацию усугубило. И от Ельцина-демократа осталось не так много.

На этом его историческая миссия была завершена, и ему следовало досрочно уйти в отставку уже в 1994 году. Но тяга этого человека к власти была слишком велика.

В то же время следует отметить, что новая Конституция сцементировала государство и общество настолько, что даже с президентом, стремительно утрачивавшим работоспособность, ситуация была куда стабильнее, чем до ее принятия при президенте, еще полном сил.

Отдельный вопрос — ход экономических преобразований.

Первые шаги — отпуск цен на многие товары, свобода торговли — негативной реакции большинства населения не вызвали. Гигантская инфляция (2000% в 1992 году) и рост цен для многих компенсировались быстро обозначившимся появлением многих товаров на пустых еще вчера прилавках. Нищета, открытая проституция, старики, копавшиеся в мусорных баках, — всё это было. Но появилось еще до начала радикальных экономических реформ и в целом народ от демократии и демократов не оттолкнуло. Это показали референдум и выборы в декабре 1993 года. На них, хотя они и стали личным триумфом Жириновского, партии — выходцы из «Демократической России» набрали намного больше всех: совокупно около 40%.

Постоянная борьба с парламентской оппозицией, лоббизм регионов и директорского корпуса замедляли ход экономических реформ и сильно тормозили оздоровление экономической ситуации. Формирование новой экономики отставало от деградации старой в течение всего этого периода (до конца 1993 года). И народ стал уставать от реформ.

Экономические реформы, которые в том или ином виде обеспечили бы переход от рухнувшего социализма к нормальному капитализму, были абсолютно неизбежны. Но мы не смогли в кратчайшие сроки выстроить систему социальной защиты самых обездоленных: стариков, детей, матерей. Правительством был правильно продекларирован принцип адресности социальной помощи, но практическая реализация этого абсолютно нового подхода затянулась в том числе и из-за тяжелейших проблем с бюджетом. И это в то время, когда бандиты и новые предприниматели полностью игнорировали любые моральные самоограничения и нарочито демонстрировали свое богатство и превосходство.

Когда все находятся в примерно одинаковых условиях, тяготы проще переносить. Но экономические реформы в России с самого начала вызвали материальное расслоение общества.

Наиболее наглядным оскорблением ожиданий всеобщего равенства стала приватизация. Не столько объектовая — в виде передачи небольших магазинов, кафе, торговых баз трудовым коллективам (хотя тут военнослужащие поворчали: «А нам что тогда — пистолеты приватизировать?») — люди с удивлением увидели, что в магазинах могут быть продукты, а в кафе тебе могут улыбаться.

Люди с удивлением увидели: государство им впервые и бесплатно что-то отдает.

Но уже «большая приватизация» принесла организаторам не славу народных благодетелей, а насмешливую критику. И это при том, что она стала результатом компромисса с Верховным Советом. Ее конкретная модель — особые права трудовых коллективов и руководителей предприятий — была предложена именно парламентом, а Госкомимущество и его руководитель Анатолий Чубайс пошли на этот вариант, чтобы быстрее запустить процесс.

Изначально предполагалось использование именных приватизационных счетов. Однако «Сбербанк» — единственная в стране организация, которой было по силам решение этой задачи, — запросил три года и многие миллиарды рублей. Такого финансового ресурса, а главное, времени у правительства не было, поскольку «красные директора» активно растаскивали государственную собственность. В итоге было принято решение использовать чешский опыт приватизационных чеков (ваучеров).

То, что от намеченных именных приватизационных чеков перешли к анонимным «ваучерам», отражало как раз замысел ускоренной приватизации госсобственности. Подавляющая часть населения оказалась не готова принимать эффективные решения. Да и полученное в дар всегда меньше ценится. Результат известен: для огромного большинства вместо «две “Волги​” за ваучер» получилось «ваучер за две бутылки». Стоит отметить, что именно коммунисты, в режиме 24 на 7 дискредитировавшие приватизационные чеки, подорвали к ним доверие и сделали больше всех, чтобы убедить людей избавиться от них по дешевке. Они же и блокировали многие годы возможность приватизации земельных участков под предприятиями, что значительно снижало их инвестиционную привлекательность. Можно было попробовать собирать ваучеры и акции работников в трастовые фонды при профсоюзных организациях для контроля деятельности администраций предприятий. Это, возможно, помешало бы выводить «прибыль на сторону» и доводить работников до полного обнищания, но точно отпугнуло бы любого инвестора. В итоге сами профсоюзы это предложение и не поддержали. Ваучеры быстро собрались в руках наиболее предприимчивых и через чековые аукционы превратились в акции. Так возник класс новых собственников «чубайсова призыва». Но тут хоть жаловаться было не на кого — только на себя. Не захотел серьезно подумать, во что вложить свой документ, продал его за бесценок или беспечно отдал в пустышку — не обессудь.

Была ли примененная в России модель приватизации идеально справедливой? Безусловно, нет. Можно ли было найти альтернативу или надолго отложить процесс? Тоже нет, поскольку шло активное растаскивание госсобственности (в основном еще советскими руководителями предприятий), и нужно было ввести приватизацию хотя бы в какое-то правовое русло.

В сфере правоприменения мы тоже совершили много ошибок. Реакция на стремительное развитие организованной преступности была запоздалой и довольно долго недостаточно эффективной. Это во всем мире сложнейшая задача, которая решается годами в гораздо более стабильной ситуации. Cтарые силовики молодого государства далеко не сразу научились бороться с быстро множившимися преступными группировками: только по мере их консолидации в крупные бандформирования в результате междоусобной борьбы, постепенного ухода многих в легальный бизнес и отвлечения чеченских группировок с 1994 года на внутренние события появились значимые результаты. Сказывались и отставание с формированием нового законодательства по экономическим преступлениям, и массовый переход работников правоохранительных органов на службу бандитам. Суды, в которых из-за низкой зарплаты судей и секретарей некомплект достигал 50%, захлебывались в делах, чему способствовали также затяжки с обновлением нормативной базы. И даже введение суда присяжных на первых порах застало врасплох следователей и прокуроров, привыкших иметь дело с покладистыми народными заседателями. В результате сфера правоприменения была в значительной мере приватизирована криминальным элементом, который «дознание», «следствие», «суд», «исполнение приговора» проводил быстро и по своим «понятиям».

Отставание в обновлении правовой базы борьбы с преступностью, ее адаптации к новым реалиям, в решении структурных, кадровых и материальных вопросов правоприменительных органов — наша существенная ошибка, обусловленная, правда, весомыми объективными обстоятельствами. Нехватка времени и денег — важнейшие из них.

Отдельная тема — наше халатное отношение к «культурной революции». Ярким примером стала неспособность новой власти утвердить текст нового национального гимна. Но на самом деле, сюда входит широчайший комплекс проблем — от принятия новой присяги военнослужащими до содержания экспозиций краеведческих музеев, от отмены материальных результатов многолетней работы КПСС по увековечиванию ее мифа (монументы, топонимика названия предприятий и вузов и тому подобное) до пропаганды демократических ценностей и самоценности личных прав и свобод. Беспрепятственно распространялась коммунистические и фашистские газеты, по телевидению шли фильмы, прославлявшие советские достижения, а экранизация реальных преступлений коммунистической власти и бед народа явно отставала. В музеях, в школах по-прежнему славили коллективизацию и индустриализацию, замалчивая уплаченную за них цену. Поддержка создания и распространения подлинно правдивых произведений искусства была недостаточной.

Навсегда открытым и одним из наиболее острых остается вопрос: было ли ошибкой наше нежелание проводить люстрацию членов КПСС и сотрудников КГБ? Ответа мы не узнаем. Но стоит отметить, что критики нашей пассивности не предлагают вменяемых критериев, по которым нужно было преследовать исполнителей (КГБ), но не их руководителей (КПСС), преследовать одних членов ЦК и поддерживать других (пример — Ельцина и Яковлева).

Залпы 125-миллиметровых танковых орудий по зданию парламента, в котором засели террористы и убийцы (редакция может не разделять подобных оценок авторов. — Прим. ред.), обозначили 4 октября 1993 года как конец Демократической революции.

Формальным ее итогом стало принятие новой Конституции и избрание в соответствии с ней нового парламента. На демократах лежит вина за те изменения, которые были внесены в проект Конституции после «белодомовского мятежа». Эти изменения резко усилили полномочия президента, перекосив баланс властей в его пользу. Как временное, на два-три года, решение, способ избежать западни революции это, может быть, и было приемлемо. Но справедливости ради нужно признать: самим фактом своего существования Конституция стабилизировала положение в стране.

Таким был общий фон будущего поражения демократии в России.

Третья фаза. Деградация демократии в 1994–1999 годах

В этой фазе на фоне сохранения стабильности демократических институтов России, закрепленных в новой Конституции, угасало доверие народа к демократии и демократам, и одна за другой сходили со сцены демократические организации — герои предыдущих лет.

Из обстоятельств, предопределивших это, выделим шесть:

- война в Чечне;

- залоговые аукционы и инвестиционные конкурсы 1995–1996 годов;

- «семибанкирщина» и междоусобицы в команде Ельцина;

- дефолт 17 августа 1998 года;

- бессилие Ельцина и переход власти к «Семье»;

- выдвижение преемника.

Начатая весной 1994 года, операция по поддержке пророссийских сил в Чечне проходила по принципу «ни одного русского солдата, ни одного русского выстрела на территории Чечни» и долго была на периферии общественного сознания. Но крайне рискованное и, как выяснилось, катастрофическое решение послать российских военнослужащих на штурм Грозного в ноябре 1994 года, их трагическая гибель вызвали взрыв возмущения. Ельцин надеялся быстро замять историю, проведя «короткую победоносную войну», чтобы войти в выборный цикл следующего года в ореоле победителя, и получил позорную кровавую грязную бойню на территории своей страны. Состояние армии, ее потери, разрушение мирных городов, обезумевшие от горя матери, провалы в Буденновске и Первомайском, мониторинг ОБСЕ, приравнявший Россию к бантустану, — всё это лишило власть образа демократии западного типа.

Печать позора напрямую легла на демократов в связи с приватизационными фокусами 1995–1996 годов — «залоговыми аукционами» и «инвестиционными конкурсами», проведенными ради поддержки Ельцина на выборах крупным бизнесом. Справедливости ради нужно отметить, что в рамках залоговых аукционов было приватизировано лишь 12 компаний, многие из которых находились в полуобанкротившемся состоянии. Однако сомнительность процедур залоговых аукционов дала повод критикам реформ говорить о бесплатной раздаче лучших кусков российской промышленности и на многие годы сделала эти аукционы символом несправедливости приватизации. «Миллиардерами по блату» стали несколько бизнесменов-банкиров, в дальнейшем кичившихся своим богатством и возможностями, своей близостью к президенту и мэру Москвы. За что получили групповое прозвище «семибанкирщина».

До этого народ стоически терпел тяготы и лишения реформ: голосовал на референдуме в их поддержку, массово адаптировался к новым условиям, отказывал в поддержке левым бузотерам и советским депутатам-реваншистам. По крайней мере у центральной власти сохранялась репутация людей, может быть, и недостаточно умелых и опытных, но, во всяком случае, честных. Залоговые аукционы вкупе со скандалом вокруг получения денег их организаторами от бенефициаров (так называемое «Дело “Союза писателей“») эту репутацию во многом подорвали.

А дефолт 17 августа 1998 года стал просто апофеозом некомпетентности экономической команды. Правда, основа дефолта была заложена безответственной работой на протяжении нескольких лет находившегося под контролем коммунистов и их союзников Верховного Совета. Им пачками принимались популистские законы, не имевшие финансовой основы для реализации. В какой-то момент эксперты посчитали, что реализация всех принятых Верховным Советом решений требовала троекратно большего бюджета, чем реально имевшейся. Политически слабое правительство, утверждение которого Дума затянула на месяц, не могло полноценно противостоять этим решениям и раздувало госрасходы сверх разумных пределов. Дефицит бюджета финансировался наращиванием выпуска государственных долговых бумаг — тогда Государственных краткосрочных облигаций, ГКО (сама по себе такая система финансирования была цивилизованной, если отвлечься от масштабов), который всё больше приобретал характер финансовой пирамиды. Как и всякая подобная пирамида, ГКО в итоге рухнули. Причем провалом стало не только разрушение выстроенной за первую постсоветскую семилетку финансово-экономической системы, но и то, что в общественном мнении к этому привели немотивированная отставка опытного Черномырдина и назначение вместо него Сергея Кириенко — человека умного, но неопытного и не авторитетного. Эти кадровые решения были совершенно неожиданны, немотивированны и выглядели то ли блажью всё дальше уходившего от реальности президента (Ельцин за три дня до дефолта: «Девальвации не будет. Это я заявляю твердо и четко. И не просто это я придумываю или фантазирую или я не хотел бы — это всё просчитано…»), то ли интригами «Семьи».

«Семьей» называли тайный центр управления государством, появившийся из-за неспособности Ельцина выполнять в полном объеме свои конституционные обязанности. С начала 1997 года реальная власть в стране перешла к узкому кругу фаворитов («Семья», «Узкое политбюро»), который выбрал наследником Владимира Путина. Всё это было бесконечно далеко от демократии, которая таким образом выродилась почти до статуса фигового листочка на теле бюрократического колосса.

Итог — к концу правления Ельцина российская элита уже не хотела подчиняться демократическим ограничениям, а народ не имел привычки и желания подчинить элиту своей воле и заставить ее этим ограничениям следовать.

Чтобы привести малоизвестного человека к власти в качестве преемника, потребовался особый повод. Им стало нападение ваххабитов на дагестанские села, взрывы осени 1999 года в Буйнакске, Волгодонске, Москве и интенсивная кампания нагнетания страха в связи с этими взрывами.

Путин предложил привычный российскому менталитету компромисс: Я вас защищу и обеспечу стабильность, а вы не лезьте в государственные дела. Это теперь только мое дело.

Народ это принял и избрал его.

Четвертая фаза. Ликвидация демократических институтов

Последовала быстрая расправа с оппозиционным телевидением (за ним последовали и другие СМИ). Бизнесу и иностранным организациям запретили финансирование партий. Теперь партийная жизнь могла финансироваться либо государством, либо с его разрешения. Это было названо «национализацией элит», что с учетом реального положения дел означало подчинение элит Путину. Провозглашенный им лозунг «равноудаленности олигархов от власти» на практике вылился лишь в замену лиц, приближенных к власти.

В итоге всё это стало концом организованной профессиональной оппозиционной политики.

Лишился суверенитета и был подчинен Совет Федерации. Стали зависимыми губернаторы, а через них — и регионы.

Руководители судебной системы, в том числе Зорькин и Лебедев, а вслед за ними — Конституционный и Верховный Суды — не нашли в себе сил противостоять этим новациям.

Демократические и либеральные партии испытывали гигантское давление при выборах в российский парламент. В профессиональной «политике» разрешено было остаться только тем, кто:

- во-первых, не отрицал идею несменяемости президента;

- во-вторых, поддерживал идеологию военно-политического реванша России за поражение коммунистического СССР в Третьей (холодной) мировой войне.

Так к концу 2004 года была построена «суверенная демократия», то есть огосударствленная демократия, при которой контроль общества над государством был подменен контролем государства над обществом.

Совпало так, что и в экономике дела быстро пошли на лад. Сказались упомянутый рост цен на нефть, улучшение условий для внутреннего производства за счет падения рубля, объективно отложенный позитивный эффект реформ 90-х, ответственная экономическая политика первых правительств Путина, ужесточение налогового и таможенного администрирования. Были погашены долги по зарплатам, пенсиям, денежному довольствию военнослужащих. Этим был дан частичный ответ на экономические потери демократического периода.

И за рубежом в это время Путин также воспринимался в целом позитивно.

Ограничения гражданских свобод и появление политических репрессий не вызвали массовых протестов (быстро сошедший на нет «Болотный протест» возник лишь через десяток лет). Исключение составили протесты против «монетизации льгот», основа которых была сугубо экономической. Они стали следствием крайне неудачной попытки (в основе своей правильной, но плохо реализованной) заменить «натуральные» льготы советского типа (например, бесплатный проезд в городском транспорте) на выдачу прямых денежных пособий малоимущим и пенсионерам. Кстати, те протесты сильно напугали власть и практически положили конец развитию рыночных реформ.

Сильному лидеру, обещавшему «мочить врагов» и поднимавшему благосостояние, всё прощалось. И очевидные деформации выборов. И расправы над оппозиционерами и независимыми журналистами. Купаясь в потоке нефтедолларов, слушая грохот залпов в Чечне и взрывов в Москве, народ не обратил на это внимания. Теракты и вторая чеченская война, стремительный экономический рост, пропаганда о «вставании России с колен под руководством Путина» оказались важнее.

Однако свобода не автомобиль. Потеряв его, вы можете купить новый. Потеряв свободу, вы лишаетесь ее на поколения вперед.

Вырождение подлинной демократии девяностых годов в уродливую авторитарную имитацию демократических процедур в «нулевые годы» стало последним шагом перед установлением в России тоталитарного строя.

Оставалось убедить народ в идее незаменимости и несменяемости президента.

Решение было найдено в культивировании имперско-реваншистских настроений.

Людям внушают, что все основные цели демократии — безопасность, благополучие, свободы, прогресс — лишь по необходимости и в силу враждебности Запада приносятся в жертву интересам битвы за суверенитет страны, хотя реально России никто не угрожал.

Официальные идеологи уже не стесняются необходимости, а гордятся возможностью сказать, что «300-летнее путешествие России в Европу» закончено и теперь Россия — не Европа.

Но пока еще не признают, что Россия пролетела над гнездом европейской демократии и рискует приземлиться где-то в диктатуре.

• < Назад
• Вперёд >