«Мы страдаем от комиссаров, больших и маленьких»
- Подробности
- 3058
- 19.07.2018
- Сергей БАЙМУХАМЕТОВ, специально для «Новой»
Столетие советской цензуры и как главный редактор журнала «Простор» Иван Шухов противостоял ей
Попытка бунта, 1918 год
Уже на следующий год после Октябрьской революции журналисты Республики Советов взбунтовались против большевистских порядков в печати. «У нас чиновники хуже, чем были при старом режиме, — заявила делегат Людмила Сталь из Вятки на I Всероссийском съезде советских журналистов, 1918 год. — Печать должна вести беспощадную борьбу с тем чиновничеством, которое нас совершенно замучило».
«Мы страдаем от комиссаров, больших и маленьких, и нужно об этом здесь сказать открыто, — поддержал ее делегат Цвилинг из Самары. — Если бы раскрепостить наши газеты от товарищей комиссаров и дать возможность совершенно свободно работать, то мы могли бы создать тот тип печатного органа, который нам необходим».
Предлагалась резолюция: «Цензура должна ограничиться исключительно надзором над опубликованными сведениями, составляющими военную тайну, но ни в коем случае недопустима политическая цензура, запрещающая опубликование тех или иных сведений под предлогом «возбуждения страстей», «волнения населения», «внесения уныния».
Главный партийный рупор, газета «Правда», сообщала, что делегаты «приняли резолюцию о полной независимости советской прессы», но на самом деле такой формулировки не было, сошлись на компромиссной резолюции.
Это вольнодумство вызвало мгновенную реакцию власти. Начался укорот прессы, жесткий, решительный и быстрый. Уже в 1919 году, на II съезде журналистов, никаких мятежных выступлений не было, делегаты дружно проголосовали за резолюцию: «Предоставить печать в полное распоряжение коммунистической партии».
Цензура вводилась поэтапно. В начале 1918 года — декрет «О революционном трибунале печати», затем — «Положение о военной цензуре», политконтроль ОГПУ и т.д.
73 года без закона
В 1922 году вышло основополагающее на все советские времена постановление Совнаркома: «В целях объединения всех видов цензуры печатных произведений, учреждается Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит)». Потом переименовали в Управление по охране государственных тайн в печати. Само слово стало привычным и одновременно магическим, родились глаголы «литовать» и «залитовано», то есть отправлять материалы на предварительный просмотр и получать разрешение. В синих штампиках на верстках, машинописных текстах передач радио и ТВ, на сигнальных экземплярах книг значилось: «лит №…».
В СССР не было Закона о печати! Он появился лишь в 1990-м, за год до падения советской власти. Первый и единственный «Декрет о печати», вышедший уже на третий (!) день после Октябрьского переворота — 27 октября 1917 года, задним числом узаконил закрытие «буржуазных» газет — их начали закрывать уже 26 октября. Декрет гласил: «Настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни».
«Временный характер» остался на все годы СССР, из чего можно заключить, что «нормальные условия общественной жизни» не наступили.
С 1920-х началась «чистка» библиотек.
«Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что… в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рёскин, Ницше, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики… Всё сие — отнюдь не анекдот… Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства». (Максим Горький — Владиславу Ходасевичу)
Идеологическая бдительность неизбежно порождает паранойю. Скандал всесоюзного масштаба разразился к 100-летию со дня смерти Пушкина. В 1937 году его имя было в каждой газете, звучало из каждого репродуктора. Выпускалось полное академическое собрание в 16 томах. И — 200 миллионов школьных тетрадок с портретом поэта и иллюстрациями к пушкинским произведениям на обложках. Тут-то и началось…
На иллюстрациях к «Песни о Вещем Олеге», к стихам «У Лукоморья дуб зеленый», портрете Пушкина и в картине «У моря» секретарь Куйбышевского обкома ВКП(б) Постышев усмотрел свастику и знаки-закорючки, которые он прочитал как «долой вкп», то есть Всесоюзную коммунистическую партию! Доложил Сталину и в НКВД. Из НКВД, в свою очередь, отправили Сталину уже подробное донесение. Вышел приказ — «изъять»! Можно представить изъятие двухсот миллионов школьных тетрадок?! Началась паника. В школах проходили собрания, ученикам объясняли, что это «происки врагов». Паранойя заразна: некоторые комсомольцы уничтожали обложки с портретами Некрасова и Ворошилова.
Арестовали «основных виновников контрреволюционных искажений» — художников Михаила Смородкина и Петра Малевича. И снова невероятное — Малевича через год освободили: его жена с клише в руках обошла десятки кабинетов, показала, что никакого «контрреволюционного искажения» нет. А Смородкина неслыханное признание «ошибки органов» не коснулось, он отбывал срок в лагерях Колымы и Алтая, потом — ссылку в Бийске и вышел на волю только после смерти Сталина. Судьба уполномоченного Главлита Буданова, который завизировал обложки, неизвестна. Бдительного Постышева расстреляли в 1939 году как «члена центра правотроцкистской организации… агента японской разведки».
Почти через 40 лет, в 1975 году, издательство «Московский рабочий» выпустило «Избранное» Пушкина, где знаменитое стихотворение «Он между нами жил» (об Адаме Мицкевиче) было оборвано на одиннадцатой строке: «Когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». И — точка. Хотя у Пушкина — еще девять строк: «Наш мирный гость нам стал врагом…» и т.д. Видно, тогдашние идеологи и цензоры-редакторы решили, что эти строчки напомнят о польских восстаниях, негативно отразятся на советско-польских отношениях, подточат нерушимость социалистического лагеря. И потому, ничуть не сомневаясь, рубанули по классику недрогнувшей рукой.
«День Шакала»: Фредерик Форсайт и ЦК КПСС
Цензура стояла на страже идеологии. В Москве с 1958 по 1970 год, когда главным редактором «Нового мира» был Твардовский, номера выходили, случалось, с запозданием в два месяца. Когда из сверстанного номера казахстанского журнала «Простор» изъяли некоторые письма Михаила Шолохова прозаику Николаю Корсунову, журнал вышел с несколькими чистыми, белыми страницами. Шла постоянная война. Запрещенные материалы попадали в самиздат.
Кстати, в следующем году — 45 лет, как в СССР была опубликована часть всемирно знаменитого романа Фредерика Форсайта «День Шакала». Начал его печатать «Простор». После выхода январского номера из Москвы пришел приказ: изъять из продажи! Но упрямый и бесстрашный Иван Шухов, главный редактор с 1963 по 1974 год, выпустил второй номер, с продолжением. И тогда Секретариат ЦК принял решение.
В деталях, что, как и почему, неизвестно до сих пор. Заведующий отделом культуры ЦК КП Казахстана Михаил Николаевич Исиналиев говорил впоследствии, что даже он не знает подоплеки. То ли из-за того, что Форсайт публично приветствовал выдворенного из СССР Солженицына, то ли из-за бредовых подозрений. Заведующий отделом прозы Юрий Герт рассказывал мне: «Ивана Петровича вызвали в ЦК и зачитали телеграмму Суслова: «В тот момент, когда товарищ Леонид Ильич Брежнев собирается приехать в Казахстан, в казахстанском журнале «Простор» печатается подробная инструкция по политическому убийству».
Но в любом случае — представился повод для расправы с Иваном Шуховым и «Простором».
Этот журнал в 60–70-е был на особом счету. У всех. Главный идеолог государства Михаил Суслов говорил: «Хватит с нас одного «Нового мира», не нужен нам в Казахстане еще один «Новый мир». Но Шухову покровительствовал член Политбюро, первый секретарь ЦК КП Казахстана Д.А. Кунаев. И Иван Петрович, пользуясь высокой защитой, позволял себе то, что не позволялось другим. «Простор» тогда напечатал многие стихи полузапрещенных авторов — Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, повесть «Джан» Андрея Платонова, вернул из забвения имена Павла Васильева, Антона Сорокина. В 1966 году из документальной повести в «Просторе» советские люди впервые узнали о судьбе великого ученого Николая Вавилова — генетика, который хотел избавить мир от голода, и умер от истощения и болезней в тюрьме НКВД. «Два номера Вашего «Простора» пользуются в Ленинграде необыкновенным, истерическим успехом… Получил два номера на одну ночь — с 11 часов вечера до 10 часов утра», — писал Ивану Шухову Юрий Герман.
Шухов пытался напечатать «Кремль» Всеволода Иванова, «Котлован» и «Чевенгур» Андрея Платонова. Так что «День Шакала» стал лишь последней каплей, переполнившей терпение Суслова и ЦК КПСС. После разгрома «Нового мира» умирающий Твардовский в 1971 году говорил в больнице прилетевшему из Алма-Аты посланнику просторовцев, моему учителю и другу Алексею Белянинову: «Ничего… есть еще Шухов, есть еще «Простор».
В 1974 году и «Простор» заперли в еще более тесную железную клетку.
Кафка отдыхает
«Военные и государственные тайны» — отдельная тема. В моем родном областном городе все крупные предприятия относились к ВПК. В местной прессе даже нельзя было называть их «машиностроительными» — машиностроения у нас как бы нет. Но ведь надо воспевать тамошних тружеников — большинство рабочего населения города! И воспевали, ухитряясь ни разу не сказать, что они делают на своих заводах. Складывалась гигантская сюрреалистическая картина: в пределах одного небольшого города десятки тысяч рабочих, техников, инженеров трудятся на абстрактных производствах, создавая неизвестный, абстрактный продукт.
Самое примечательное — никто и не любопытствовал. Хотя «Голос Америки» и другие западные радиостанции регулярно рассказывали, поздравляли директоров с выполнением плана. Феноменальный факт: мать моего друга детства 44 года проработала бухгалтером на головном, сборочном предприятии, выпускающем уже готовое Изделие (на языке ВПК), и ведать не ведала, что же производит ее родной завод. Сказали ей 44 года назад, что «не положено», — она и не интересовалась. Кафка отдыхает.
«Я тоже могу сказать: «Никсон — дурак!»
У каждого, кто тогда имел отношение к журналистике, литературе, остались в памяти абсурдистские истории, когда через цензуру проходило то, что вызывало язвительные комментарии народа.
Скажем, очерк в «Комсомольской правде» о трудной судьбе негра-безработного в США, о его убогой благоустроенной двухкомнатной квартире и пустом холодильнике! Это печаталось в те времена, когда об отдельной благоустроенной квартире большинство советских людей только мечтало, а холодильники имели менее 5 процентов семей (1962 г.).
Памятны телерепортажи из Америки о демонстрациях у Белого дома — с требованием отставки президента Никсона и прекращения войны во Вьетнаме. Появился анекдот. Американец и советский гражданин спорят о свободе слова. Американец говорит: «Я могу выйти к Белому дому и сказать: «Никсон — дурак!» И мне за это ничего не будет». Наш отвечает: «Я тоже могу выйти на Красную площадь и сказать: «Никсон — дурак!»
Паранойя однозначно ассоциируется с ненормальностью, патологией. Однако даже одиозные истории нельзя воспринимать как нечто исключительное. Это не болезненные всплески, а естественное, закономерное следствие и выражение внутренней и внешней политики: кругом одни враги. Цензура была больше, чем цензура. Государственная система искалечила страну, отлила ее по заданному штампу. Виктор Гюго писал, что китайские компрачикосы помещали крошечных детей в причудливые фарфоровые вазы — и вырастало существо в форме сосуда.
Народ хочет цензуру и защищает чиновников
Сейчас ситуация с цензурой двусмысленная. Конституция гласит: «Цензура запрещается». И ее действительно нет или почти нет, что бы ни говорили радикальные оппозиционеры. Некоторые газеты и популярные блогеры пишут резко, называя вещи своими именами.
С другой стороны, несть числа охранительным инициативам и запретительным актам, вплоть до уголовной ответственности «за искажение истории». Конечно, теоретически их можно оспорить в суде, они обсуждаются и осуждаются прессой. Но ведь десятки людей уже лишены свободы за критические высказывания о тех или иных действиях госслужащих: «возбуждение ненависти либо вражды… по признакам принадлежности к социальной группе», за перепосты давно и не раз опубликованных материалов о Второй мировой войне, и т.п. Журналистов, редакции и редакторов откровенно запугивают.
Основная масса населения получает информацию из передач федерального и регионального телевидения. Цензуры нет, но это ТВ подконтрольно государству и является самой существенной частью российского медиапространства.
В США, например, государство не имеет права владеть средствами массовой информации. Исключение — «Голос Америки». Но он вещает только за пределы США, внутри страны его передачи не принимаются. Государству по закону запрещено заниматься пропагандой «у себя дома».
В США знаменитую Первую поправку к Конституции: «Конгресс не должен издавать ни одного закона… ограничивающего свободу слова или печати» приняли в 1791 году. В России оставалось 8 лет до рождения Пушкина.
И совершенно особый момент — отношение населения.
По опросам социологов, 60% россиян — за цензуру в интернете, а 58% — за полное отключение интернета в случае национальной угрозы или возможности массовых протестов.
72% считает, что есть «общественно важные проблемы и темы, информацию о которых допустимо умалчивать в государственных интересах».
54% убеждены, что есть «общественно важные проблемы и темы, при освещении которых допустимо искажение информации в государственных интересах».
Значит, они согласны на манипулирование собою. «Умалчивание» или тем более «искажение информации» — это манипулирование личным и общественным сознанием, его искривление.
86% россиян одобряет политику государства. И самое загадочное: 73% граждан — против опубликования в Сети негативной информации о государственных служащих.
Что бы это значило?
Но… Нарисуем групповой портрет нынешних телепропагандистов — на основе их биографий. В 70-х и начале 80-х — особо доверенные «подручные партии», в конце 80-х и начале 90-х — славили Горбачева, перестройку и демократию, потом — Ельцина, общечеловеческие, европейские ценности, выполняли идейные указания олигархов — Березовского на ОРТ (Первом канале) и Гусинского на НТВ. А сейчас они же — воинствующие обличители Европы и Америки. И мы слушаем их, не помня, что эти же люди говорили нам вчера и позавчера.
Теперь представим, что завтра в верхах все изменится — как при Горбачеве. Страна прильнет к телеэкранам. И те же лица, ничуть не краснея, начнут вещать, при каком ужасном полицейско-олигархическом коррупционном режиме мы жили и как благодатна свобода, как прекрасно наше приобщение к европейским ценностям, вхождение в цивилизованный мир: ведь мы, русские, — исконные европейцы по природе своей, как бы ни пыталась предыдущая система исказить наш европейский менталитет.
И мы, те самые 86%, будем поддакивать, забыв, что думали и говорили вчера?
P.S.
С 1 июля вступил в действие пакет законов («пакет Яровой»), по которому интернет-компании и операторы связи обязаны 6 месяцев хранить телефонные разговоры, переписку пользователей, фото-, видео- и аудиофайлы и предоставлять их по первому требованию спецслужб. То есть фактически отменяется статья 23 Конституции РФ: «Каждый имеет право на тайну переписки, телефонных переговоров, почтовых, телеграфных и иных сообщений. Ограничение этого права допускается только на основании судебного решения».
