Я вам отвечаю перед строем: никакой, на хер, войны не будет»
- Подробности
- 1587
- 09.09.2022
- Юлия ЛАТЫНИНА , специально для «Новой газеты. Европа», при участии Евгения Иванова
Десантник Павел Филатьев рассказывает Юлии Латыниной о том, как он попал в Украину и что видел в оккупированном Херсоне
Павел Филатьев участвовал в войне в Украине в составе 56-го десантно-штурмового полка. Его подразделение участвовало в боевых действиях в Херсоне.
Вернувшись с войны, Павел написал книгу ZOV, в которой критикует российское военное командование и рассказывает о быте солдат. Свою книгу Филатьев разместил в «Одноклассниках». Через некоторое время сайт удалил его публикацию, сейчас текст доступен на сайте gulagu.net.
Из-за угрозы для жизни он был вынужден уехать из России. Юлия Латынина поговорила с Филатьевым.
— Прежде всего хочу спросить: правильно ли я понимаю, что когда вы эвакуировались, у вас были проблемы из-за российских властей, которые были недовольны содержанием книги?
— Я узнал о том, что командование запрашивает для меня 15 лет за клевету о российской армии. Я стал думать о том, что никакой адвокат меня не спасет уже, и пришлось выехать. Дальше начались проблемы со спецслужбами в других странах.
— Какие именно проблемы? Вас задерживали?
— В одном месте [за пределами России] ночью меня вывезли на какую-то базу, там долго допрашивали. У спецслужб были информация о том, что я являюсь и террористом, и экстремистом, что я связан с ЧВК «Вагнер», что я занимаюсь вербовкой, сам участвую в каких-то конфликтах на стороне «вагнеровцев» Потом была информация о том, что я являюсь то ли шпионом, то ли двойным шпионом, я уже сам запутался. Говорили, что я встречаюсь с американцами, что мне за это платят. Было много разных ситуаций, но сейчас я обязан отдать должное стране, которая меня приняла (Павел Филатьев запросил политическое убежище во Франции. — Прим. ред). Несмотря на то, что было очень много подозрений в отношении меня, никто меня не бил, не пытал. В конце концов, после суток разбирательств меня отпустили, сняв эти подозрения, но продолжают следить.
Уже в другом месте ко мне приехали такие же серьезные дяди и долго объясняли, что необходимо покинуть страну.
Кажется, во многих странах просто боятся, что будет политический скандал, если меня грохнут. Поэтому так происходит.
— Я с интересом прочла вашу биографию в книге. Расскажите о себе. Я знаю, что вы работали с лошадьми, что вы служили в армии еще в 2000-х годах. Вы пишете, что тогда она была значительно лучше.
— Я вырос в воинской части, из которой, кстати, насколько я знаю, меня до сих пор не уволили. В этой воинской части я рос до 15 лет. Потом сам ушел в армию. Были предложения от отца, уговоры «уходи в военный институт, мы тебе поможем», но у меня был юношеский максимализм, и я сказал, что не надо мне помогать, я всё сам сделаю. В итоге я пошел на срочную службу, попал в сержантскую учебку. Туда приехали, как у нас в армии это называется, «покупатели», они агитировали послужить на Кавказе. Тогда, будучи восемнадцатилетним парнем, я не задумывался том, хорошо это или плохо, и с радостью согласился, потому что воспитывался в этой среде. В итоге три года я там прослужил, потом уволился и попытался поступить в военный институт. В военный институт я поступал по льготам как ветеран, вне конкурса. Из-за бюрократических проволочек результаты не пришли вовремя в институт, и я не был зачислен. Я плюнул. Меня уже тогда много что не устраивало в государственных структурах — там был бардак заметен. Я зарекся больше никогда в государственные структуры не возвращаться. После этого почти 10 лет я отработал с лошадьми. Но возраст поджимал, я понимал, что на свою квартиру я так не заработаю.
Я решил снова вернуться в армию. В первую очередь для меня мотивация была в том, что там я могу взять квартиру в ипотеку более-менее выгодную, в отличие от гражданских ипотек.
Для меня был принципиальным вопрос вернуться именно в то подразделение, в котором я вырос, то есть в 56-й полк. Но на данный момент, как видите, я в нем не служу.
— Как я понимаю, за время вашего отсутствия в полку выяснилось, что, во-первых, полк перебросили в Крым, а во-вторых, произошли большие изменения. Когда вы вернулись, что вас больше всего поразило?
— Вы знаете, еще в девяностых годах я каждый день проводил в военной части. Мы с детьми, когда выходили гулять, постоянно находились в окружении солдат: в футбол с ними играли, всегда были с ними. Не всё было идеально, было много проблем, плюс 90-е годы тоже сказывались — были периоды, когда не платили зарплату моему отцу, и дома было буквально нечего есть. Солдат тоже плохо кормили. Несмотря на это, я видел, что армия жила на советском наследии: была и форма, и амуниции, и техника еще с советского времени. Плюс к этому, качество офицерского состава тогда было абсолютно другое. Солдатам-срочникам — тогда они еще служили два года — приходилось на офицеров равняться. Когда их командиры — более высокоморальные, более развиты интеллектуально и физически, соответственно, и солдатам есть на кого равняться. Дальше в начале двухтысячных и потом я наблюдал какой-то период деградации. Пошли вот эти реформы… Когда я сам пришел служить, тоже было всё не идеально, и я отдельно могу рассказывать о том, какие были проблемы, но у нас реально проходили занятия: мы что-то учили, реально что-то пытались делать.
Единственное, что наше командование за это время сделало, — это побороло дедовщину. Во всем остальном армия деградировала за это время. За много месяцев мне нечего вспомнить буквально, потому что не было ни учений, ни занятий.
Вот, например, физическая подготовка — это, по сути, просто обязательный приход на зарядку в шесть утра. Да и зарядка эта выглядит, как у школьников на физкультуре. Мы стоим, сами смеемся, кто-то еще на телефон фотографирует, как мы руками раз-два делаем. Детский садик.
— Вас, совершенно не подготовленных, в какой-то момент вывозят на учения в Крым. Как вы описываете в книге, вы чуть ли не месяц там жили. Правильно я понимаю?
— Да, именно так. Наш «великий» командующий Сергей Кужугетович в прошлом году, кажется, — в марте или в апреле — принял решение о том, чтобы расформировать 56-ю бригаду, создать из нее полк и перевести в город Феодосию в Крым. С первого декабря у нас был сформирован сокращенный полк: он не был ни слажен, ни подготовлен. Огромное количество людей было новых, они друг друга не знали. Я потом из этого делал вывод, что, наверное, Сергей Кужугетович знал, зачем он сокращает бригаду, делает из него полк и перекидывает ее в Крым еще в прошлом году. С первого декабря у нас существовал полк, а в январе уже начались так называемые маневры — сосредоточение в Крыму разных подразделений. Наш полк находился на полигоне до, кажется, 20-го февраля, когда мы покинули полигон в Крыму и выехали к границе Украины.
— Что происходило на полигоне? Как вы там жили?
— На мой взгляд, задача командования была в том, чтобы удерживать как можно больше людей как можно дольше на этих полигонах. Уже в январе — начале февраля пришла команда больше не класть никого в госпиталь. Огромное количество войск было согнано. Зима, плохие условия, огромное количество людей болели, много разных травм. Кто-то шел, упал в темноте, сломал ногу, кто-то сидел на броне, башня от БМД тоже сломала ему ногу. В итоге госпиталь был забит, и появился запрет на то, чтобы ложиться туда. Мне кажется, вся наша страна существует на отчетах в какой-то красивой папке, но реалии совсем другие. Официально типа там были учения. На самом деле это была какая-то пародия на учения. Да, мы иногда выходили на стрельбы, но стрелять можно тоже по-разному. Меня поймут военные. Эти стрельбы происходили так, что побыстрее бы выпустить своей боекомплект, чтобы быстрее вернуться обратно, и без разницы, попал ты или нет.
— А какие были бытовые условия?
— Если кто-нибудь когда-нибудь пробовал ночевать на вокзале, то там ночевать лучше и комфортнее, чем жить в армии и быть на полигоне. Я не жалуюсь на условия, потому что я всё равно из такой среды, что это [жаловаться] как-то… неправильно. Но в то же время плохо, когда командованию абсолютно плевать на то, что солдат голодный, холодный, замерзший, простывший, с соплями или дизентерией помирает, — у нас и такие были. Какой от него толк? Это уже потерянный солдат. У нас были нары, как в тюрьме, хотя мне кажется, что даже тюремные нары выглядят лучше. Нары поставлены в палатки, в палатке больше 40 человек. Палатка небольшая, рассчитана на меньшее количество солдат. Печка-буржуйка. Всё. Плюс ураганный ветер зимний, который постоянно всё это сносил. Не сказать, что я жалуюсь, мы можем и в таких условиях жить, но опять же повторяю: зачем? Просто зачем людей гробить?
Кто-то до войны так и не доехал по их «гениальным» планам просто из-за того, что армейские начальники создали такие «прекрасные» условия.
Там еще рядом с нами был Фастовский полк. Если кто не знает, наши «великие» реформаторы решили всем подразделениям присвоить наименования времен Великой Отечественной войны. Например, один называется «Берлинский». Про который я говорю — «Фастовский». Вот он стоял в Ингушетии. Там большинство ребят, соответственно, мусульмане. Как мне рассказывали, у них ситуация была еще хуже, им даже не поставляли дрова, чтобы топить печку. Минусовые температуры, влажный климат и очень сильный ветер. Некоторые из ребят ходили купаться на море зимой, чтобы, как я понимаю, омовение делать. В итоге многие из них постоянно поступали в госпиталь с различными заболеваниями.
— А кормили вас чем?
— Я же не сразу приехал на полигон, несколько позже. И вот когда я приехал, я вижу, что все мои ребята там за две-три недели уже исхудали. Их домой не отпускают к женам и детям, а полевая кухня, как бы помягче выразиться… Человек, когда голодный, он, конечно, много что съест, но там пища была настолько плохая, что ее ели, только когда действительно человек с голоду помирал. Как будто свиней кормили. Я в деревнях видел: специально для свиней крупу сварят, бросят им, они едят. Вот такая еда и у нас была. Предпочитали заварить доширак и выпить чаю отдельно в палатке.
— После этой еды и этих палаток вас повезли на войну. Как это выглядело? И знали ли вы, что едете на войну?
— 19 февраля из-за того, что обстановка в СМИ нагнеталась, многие жены, посмотрев новости, звонили мужьям и обсуждали, переживали, что сейчас что-то начнется. Многие мужья, соответственно, тоже свои предположения высказывали. Очень много разговаривали с женами об этом. В итоге, кажется, 19-го февраля нас командир полка построил и сказал, что хватит панику разводить. Говорит: «Вы мужики или тряпки? Я вам отвечаю перед строем: никакой, на хер, войны не будет, это учения. Сейчас выйдем на маневры на 2–3 дня, и всё закончится. Все дома будете».
Большинство действительно думало, что вот сейчас пару дней учения — и домой. Но это же мужской коллектив молодых, ребят, в котором похрабриться, повыдрючиться — это норма, поэтому были шутки, что звонили в Киев бронировать ресторан.
Вот при мне парень тоже звонил. Его девушка по громкой связи спрашивала, сколько человек, он ей объяснял: «Нас человек 500 будет». Я слышал теорию, что солдаты звонили бронировать столик, потому как им все сказали заранее. Нет, это не так. Это просто мужской военный коллектив, глупые шутки.
— А когда шутки кончились?
— Они кончились 23 февраля, после того как мы несколько дней поездили без фар, каждую ночь меняя свое местонахождение. 23 февраля приехал командир и объявил, что с завтрашнего дня будут платить то ли 69, то ли 79 долларов [в сутки], я уже не помню точно. По-моему, у всех тогда шутки кончились, было осознание того, что сейчас точно значит будет что-то серьезное, — никто в нашей стране не будет платить такие деньги просто так. Это было даже больше, чем в Сирии, — там, по-моему, 59 долларов в сутки платили. Ну и пошли слухи и предположения: кто-то говорит про НАТО, кто-то про то, что мы сейчас Киев возьмем за три дня. Никто нас четко не построил и не сказал сделать то-то и то-то. Мне тогда казалось логичным, что раз Путин поднял свой рейтинг, когда Крым присоединил, то теперь надо присоединить ДНР и ЛНР. Известно же, что в последнее время его рейтинг был ниже плинтуса. Ну либо же Путин просто решил побравировать на границе, показать силу или в переговорах чего-то добиться.
Я думал, что нас как миротворцев закинут в Донецк и Луганск, — ВДВ часто как миротворцев используют — и мы там встанем на границе этих регионов.
Казалось, что мы объявим о референдуме, скажем, что здесь гибнут люди, нам нужно их спасти. Мне казалось, это логично, но я, конечно, понимал, что это тоже опасно по-своему. Поэтому я ожидал, что это скорее будет горячая точка, нежели полноценная война. Здесь психология мужчины и солдата тоже сказывается. Плюс к тому — это ВДВ. Это называется десантный шовинизм. У нас считается, что даже если перед прыжком с парашютом кто-то замнется, — это позор. Поэтому 23-го февраля все понимали, что что-то будет, но никто не отказывался. У меня есть молодой товарищ, 23 февраля он немного в стороне от остальных сидел. Я подошел, смотрю, у него глаза слезятся. То есть он понимает, что что-то будет. Видно, что ему по-своему страшно. Я как старший товарищ пытался его поддержать. Мы с ним поговорили тет-а-тет. Я его подбодрил своими теориями, сказал, что ничего такого не будет. Ну а оказалось так, как оказалось.
— А, кстати говоря, деньги-то выплатили или нет, которые обещали?
— Мне кажется, огромное количество людей нужно привлекать, чтобы раскрыть те кражи, которые были совершены во время этой войны. Вот, к примеру, у меня есть товарищ по роте, который пробыл на войне тоже, как и я, два месяца. Там был — ему ни копейки не заплатили. Он приезжал потом, разбирался, спрашивал, почему ему не платят, а ему говорят: ты в госпитале был. Вот документы, ты лежал в госпитале. Ты не был на войне.
— Как вы думаете, деньги украли или их просто не заплатили?
— Не знаю, здесь один детектив не разберется, огромная группа людей должна быть. Кому-то, как мне, заплатили 215 тысяч рублей за два месяца. Это меньше, чем обещали, но у меня произошла вообще странная ситуация: мне потом каждый месяц продолжали перечислять по 100 тысяч, как будто я нахожусь на войне с Украиной, несмотря на то, что я уже и в госпитале полежал, и выписался, и увольняюсь, и ВВК (врачебную комиссию) прохожу, и не нахожусь уже там. Вот мне опять недавно пришли деньги.
— Зря говорите, сейчас обратно заберут.
— Да пускай забирают. А у этого парня могли украсть деньги просто из-за бардака, который происходит в армии. Могли подумать, что этот парень действительно числится в госпитале. Что касается меня, я думаю, что я далеко не один такой. Я думаю, есть огромное количество военнослужащих, которые так же, как и я, получают деньги. Почему? Потому что
наше «доблестное» командование боится сказать, что на передовой уже почти никого нет, и они просто по бумажкам проводят, как будто я там.
Я слышал, что есть ряд людей, которые просто числятся на войне. Особенно это на Кавказе распространено. Они числятся на войне, получают деньги, но туда вообще не ездят. Просто делятся половиной с командованием каким-то, себе забирают вторую половину. Отличный бизнес какой, да?
— Да уж, прекрасный.
— Я не Эркюль Пуаро, не Шерлок Холмс, я рассказываю то, о чем ходят слухи, и то, что мы все видим. Многие военнослужащие не получают вообще никаких денег, хотя на войне здоровье оставили. За них составляют форму в госпитале, дают нужные реквизиты, а потом говорят: «Тебе деньги не положены, у тебя травма несерьезная». Уровень коррупции на войне — просто сумасшедший. Вы представляете, сколько там всего сейчас списывают? В моей роте, например, не хватало комплектов ратников. Это такой комплект экипировки, куда много что входит: каска, бронежилет, перчатки, очки, часы и так далее. У нас даже таких вещей, как бронежилетов и касок, не хватало. Тем не менее, вы если сейчас откроете «Авито» и наберете «купить комплект ратник», найдете много интересных объявлений. Я уверен, что эти комплекты прекрасно списали на войне, — сгорел в машине, попала пуля, осколок или что там еще. Российская армия, к сожалению, — просто золотая жила для командования. Идеальный бизнес.
— Бронежилет-то был качественный?
— Вы на YouTube найдете много видео, что это просто «аналогов нет» экипировка, которая спасает от всего, но на самом деле, как все военнослужащие убедились, она далеко не самая лучшая. Та, которая есть у украинцев, натовских образцов, она, конечно же, более эффективная.
— Вы пишете в книге, что на «Урале», на котором вы ехали на войну, не было тормозов. Часто ли такое происходит?
— Одна из ста машин, вполне возможно, такая. Я от многих слышал, что у кого-то где-то тоже не было тормозов, но командование боялось озвучить, что украли запчасти. То же и с тем «Уралом» было. Так получилось, что я в него запрыгнул в последний момент прямо перед началом войны. Я понятия, конечно же, не имел, что это машина без тормозов. Но когда уже мы подъехали к Армянску и начались обстрелы перед пересечением границы, уже стало понятно. Самое удивительное, что, насколько я знаю, эта машина цела до сих пор. У нас были еще БМД и КамАЗы. Вся эта техника ломалась по пути следования: огромное количество машин осталось на обочине, еще не доехав до Херсона.
— «Огромное количество» — это сколько?
— Процентов 15–20 до Херсона даже не доехало. Машина останавливается, люди перепрыгивают в другие машины, которые еще на ходу. В итоге в УАЗик, где может 4 человека более-менее сидеть, вам приходится вдевятером в броне с оружием залезать. При этом куча гранат по полу катается из-за того, что невозможно развернуться, и вы друг на друге лежите. Были случаи, что где-то что-то взрывалось. Некоторые люди так вот получили ранения или погибли из-за того, что в таких условиях ехали — нечаянно там граната могла сдетонировать или еще что-то. Ну а потом написали, что «героически погиб в бою».
— Вы пишете, что когда вы ехали, справа и слева работала реактивная артиллерия. Вы не уточняете, по чему она работала. Вы видели какие-то следы? Почему вы не встретили противника?
— Там на таможне было какое-то сопротивление. Я просто был не в самых первых машинах. Примерно в километре от меня это было. Когда мы шли, было видно, что шли бои. Там какие-то таможенники оказали сопротивление. Что-то там происходило и кого-то убили. РСЗО может работать на 30–40 километров — соответственно, конечно же, ты не знаешь, по кому оно работает. Я даже больше скажу: те, кто стреляют из него, не знают. Им дают координаты — они открывают огонь. Это невозможно знать. Это не так всё устроено. Куда они стреляют, ты просто не поймешь, это слишком далеко. Ты можешь даже вообще не слышать взрывы. Когда мы двигались дальше, я видел иногда места разрывов ракетных систем. В том месте, где я был, мне показалось, что стреляли просто куда-то непонятно для чего.
— Вы думали, что уже могла начаться ядерная война и что, возможно, на Москву сбросили бомбы. То есть вы не понимали, что происходит?
— Кто-то над этим смеется, а я просто рассказываю, что происходит у человека в голове, когда он оказывается в таких событиях неожиданно. Я проснулся, увидел эти обстрелы. Огромное количество машин стреляло в какую-то сторону. Всё гремит, всё грохочет, всё в порохе, небо светлое. На горячую точку или на «Крым наш» это всё не похоже. И ты пытаешься, конечно, в этот момент на ходу понять, что происходит. Я думаю: «Если у нас начинается полномасштабная война, может быть, действительно страны НАТО как-то оказались в Украине, мы по ним ведем огонь».
— В вашей книге есть момент, когда вы описываете, как ваша техника пересекала какое-то болото и вся в нем застряла, хотя можно было обойти его слева и справа. Опишите этот момент.
— Это было недалеко от Херсонского заповедника. Была солнечная ясная погода. Мы ехали по огромному полю, а в его середине было что-то вроде небольшой низины. Тяжелые грузовики, которые были загружены боеприпасами, стали завязать в этой луже. Один увязает, второй дурак вместо того чтобы сделать километр лишнего пути, едет туда же. Тебя в армии учат: отдали приказ — сделал, не отдали — не сделал. В итоге, когда ты остался без связи, никто не может взять на себя ответственность и принять решения. Вот так весь день мы по сути и провели.
— Я знаю, что вы были под Николаевом, когда его обстреливали артиллерией. Вы видели артиллеристов, которые стреляли? Что они говорили?
— Несколько раз пересекался с ними. Когда пришла команда отступить, мы вернулись в херсонский аэропорт, там как раз стояли реактивные системы, которые отошли на работу. Мне стал один из артиллеристов рассказывать, что пока мы там были, они открывали огонь. Тот человек как раз выражался типа «дали мы этим хохлам прикурить, так им и надо». Но у меня не было ни сил, ни желания спорить, потому что сам едва живой был.
— А почему вы отступили из-под Николаева?
— Считается, что нас разбили. Там серьезное сопротивление уже украинцы организовали. Конкретно мое подразделение штурмовало николаевский аэродром. Другие подразделения заходили с иных направлений. У нас были погибшие, были раненые, но не сказать, что какое-то критическое количество. Насколько я знаю, у других подразделений было больше потерь, чем у нас. Судя по всему, наверху из-за количества потерь приняли решение всех отвезти обратно и отступить в Херсон.
— Каким был ваш первый огневой контакт с украинскими войсками?
— Это было примерно в полдень 24-го февраля. Мы проезжали какие-то ангары, там была позиция, похожая на радиолокационную разведку. Мы проезжаем мимо них, и я вижу подозрительный КамАЗ. Маскировочная сеть натянута. Мне захотелось открыть огонь, чтобы привлечь внимание, потому что еще с Кавказа у меня осталась боязнь перемещения в колонне. Самые уязвимые войска — всегда там. Но меня останавливала мысль, что впереди уже многие проехали. Я думаю, может быть, там уже всё «зачищено», как у нас говорится. И только моя машина проезжает, начинается огонь оттуда. Вся наша колонна начинает беспорядочно херачить со всего, что есть, по этим ангарам. Там украинских войск было немного. Не знаю, сколько точно, не было возможности увидеть. Весь парадокс ситуации в том, что наша огромная колонна, столкнувшись с небольшим количеством противника, заняла такую позицию треугольника огромного, и этот безумный треугольник стрелял куда попало. Очень много пуль попадало по своим, это называется friendly fire. Интересное осознание, когда ты понимаешь, что только что чуть от своих пуль не погиб. Вот таким и был первый контакт, в котором уже всё стало понятно. Вся прелесть нашего командования в первый день была видна.
— Цитирую вашу книгу. Момент, когда вы пришли в Херсон: «Вы видели картину «Варвары в Риме»? Это лучше всего иллюстрирует то, что происходило. Все выглядели истощенными и одичавшими, все начали обыскивать здания в поисках еды, воды, душа и места для ночлега, кто-то стал таскать компьютеры и всё ценное, что смог найти. Чувство мерзкое от происходящего вокруг, мы, как твари, просто пытаемся выжить, нам и противник не нужен, командование нас поставило в такие условия, что бомжи живут лучше». Когда в Херсоне был первый случай, что вы что-то взяли [у местных жителей] и где?
— Я со всеми там зашел в обычные офисы, где было кухонное помещение, видно было, что люди там обедали. Были холодильники, была какая-то была еда. Я, как и все, ее ел. Я не хочу себя оправдывать, просто рассказываю, как это происходит: когда человек голодный, его не мучают вопросы, чья это еда. Я нашел шапку потом, забрал ее тоже. Еще я увидел, что там лежали духи, я их тоже взял, потому что понимал, что воняю, как тварь. Никаких компьютеров я не брал: вот ты завтра умрешь и нахрен тебе этот компьютер?
Но люди были поставлены в такие условия, что вот вещь лежит, хозяина нет, ты можешь забрать. Многие не удержались. Я никогда не называю имен своих сослуживцев, но я готов назвать одно.
Мой командир роты, капитан Свистельников, несмотря на то, что его зарплата намного больше, чем наши, загрузил себе практически целый грузовик: кресла, компьютеры, принтеры, всякую такую хероту офисную. И он с этим дерьмом ездил в Николаев. Мы в атаку идем, а у Свистельникова машина вместо того, чтобы что-то полезное везти, катит это дерьмо. Солдаты смеются над своим командиром, что он такой вот скряга. Уважением, соответственно, в роте он никаким не пользуется. Понятно, что это война — кровь, говно и грязь, но о чем говорить, если над командиром роты смеется личный состав роты?
— Недавно были обнаружены трупы двух фермеров под Херсоном. Судя по всему, это было дело рук донецких МГБшников. Скорее всего, они их просто ограбили, а потом убили. Говорят, таких случаев довольно много. Когда вы были там, вы видели этих МГБшников?
— Я не знаю, кто такие МГБшники. Всех этих людей из Донецка и Луганска я называю просто ополчением. Их я первый раз увидел, когда мы отступали от Николаева и вернулись в херсонский аэропорт. Я там заметил, что много военных людей стало. С одной стороны, я тогда испытал чувство радости оттого, что хоть какие-то подкрепления подошли, но меня удивило то, как они выглядели. Помню, что я не мог понять, кто это такие. Это была старая российская форма, которой у нас уже нету. На головах каски хуже, чем у нас (кастрюли времен Второй Мировой), автоматы с деревянными прикладами. Кто-то там с шашкой ходил. Я у этих ребят спрашивал, откуда они. Говорят, что вот мы типа ополчение из Донецка и Луганска. Следующий раз, когда я их видел, был уже под Николаевом. Нам поступала информация на уровне слухов, что группировку «О» из-под Киева выводят.
До этого ходили слухи, что Киев почти взяли. Потом появился новый слух: мол, нам пришлют Костромской полк десантников на смену.
Мы тогда просто надеялись, что нас сменят, — ты же не можешь там ни спать, ни в туалет нормально сходить. Я, честно говоря, тоже очень ждал: нас наконец-то хоть кто-то приедет поменять. В итоге никто не появился, и вместо костромских десантников к нам прислали пять ополченцев. Я к ним долго не подходил, потому что у меня какое-то чувство злости на них было. Потом я увидел пять мужчин в возрасте примерно 50 лет. Понятно, что у них уже полно хронических заболеваний различных. У них ни хрена нет, а они приехали. Мы гранаты свои им давали, чтобы что-то у них было. Я их стал расспрашивать, как они тут оказались. Они объясняют, что пошли на завод работать, их задержали и сказали, что они мобилизованы и что сейчас поедут на учения в Крым, посадили и привезли на передовую под Николаев к нам.
— Извините, а зачем они вам нужны на позициях? Это же как меня отправить.
— Ну с вами хоть поговорить интересно можно будет, а они нам на позициях на фиг не нужны. Я не хочу их обидеть, но это обычные мужики. Это обуза, зато по отчетам в документах выглядит так, как будто они нас усилили.
— В марте, когда вывели войска из-под Киева, очень быстро стало известно о Буче. А когда вы услышали о Буче в окопах и как вы обсуждали это между собой?
— О Буче я услышал уже в конце апреля или даже начале мая, когда я выписался из госпиталя, забрал из части свой телефон и уехал в отпуск. Я встретился со своим другом, он бывший военный. Он спросил меня, слышал ли я про Бучу, и что я думаю о ней. Я говорю, что не знаю. На войне вообще об этом никто не слышал. Он мне начинает подробнее рассказывать, что ему известно из открытых источников. Я помню, что всячески это отрицал. Говорил, что этого не может быть, что это по-любому подстава, что идет информационная война, нас пытаются как-то выставить в черном свете. Я такие доводы ему приводил… Полное отторжение информации было. Потом я сам искал в СМИ всё, что есть по этому поводу. В данный момент мне не известно ничего, кроме того, что известно всем. Я понимаю, что если такую большую огласку в СМИ это получило, и если так много свидетелей и доказательств этих событий, то эти события были. Международная общественность предъявляет России обвинения и доказательства. Будь у нас разумное правительство, надо было бы выводить подразделения, которые там были, проводить расследование, приглашать международных наблюдателей, если доказана вина кого-то конкретно, то наказывать этих людей по всей строгости российского законодательства, а даже оно довольно сурово наказывает за такие преступления.
— Но Буча ведь была не единственным преступлением. Под Херсоном, насколько я понимаю, тоже были свои «бучи». Они просто, скорее всего, еще неизвестны, потому что вокруг Херсона стоят российские войска. Вы слышали об этих случаях или видели что-то?
— О таком я даже не слышал. Возможно, я могу объяснить эти вещи тем, что с каждым днем войны люди становятся более ожесточенными по обе стороны, но еще раз: о таком я даже не слышал. Могу даже на детектор лжи сесть, если надо. Мне ужасно осознавать, что у всех в мире сейчас сложилось впечатление, что российская армия — это, куда ни плюнь, убийцы, воры и насильники. Я думаю, каждый должен понимать, что преступники есть в любой армии мира.
— Вопрос в том, наказывает их командование или нет.
— Да, именно. Наше правительство само дискредитировало нашу армию.
— Павел, скажите, а сколько из ваших товарищей думает так же, как вы? Сколько из них не верит, что Россия ведет войну против нацистов?
— Нужно понимать, что военные очень зашуганы. Процентов 10 мне в лично беседе откровенно об этом говорили. Они потом свою позицию могут очень мягко выразить, но они избегают того, чтобы открыто об этом говорить. У меня такое ощущение, что так на самом деле думает процентов 80. Просто они боятся.
