«Мараль»
- Подробности
- 1428
- 10.10.2024
- Бигельды ГАБДУЛЛИН
Главы из романа
Публикуем главы из романа нашего постоянного автора Бигельды Габдуллина «Мараль» о журналисте, оказавшемся в заключении. Вот что говорит о теме романа автор: «Он о несправедливостях в судебной системе, об ужасах тюремных застенков написано немало книг, но я хочу рассказать не столько об этом, сколько об абсурдных тяжбах, о порождении бесчеловечной беззаконности и системы подавления людей».
Полностью роман увидит свет в республиканском художественно-литературном журнале «Простор», начиная с №9. Отрывок из этого романа выйдет также в популярном московском журнале «Юность», №11
СПРАВКА «НОВОЙ-КАЗАХСТАН»
Бигельды Габдуллин родился в 1955 году, окончил Литературный институт имени A.M. Горького и КазГУ имени Кирова. Писатель, литературный критик, журналист. Он – один из архитекторов медиапространства Казахстана новейших времён. Его биография поражает незаурядностью и драматизмом, убеждая нас в том, что жизнь человека обладает магией неповторимости. Автор бестселлеров «Великое кочевье» и «СИЗО». Президент Казахского ПЕН клуба.
Очные ставки
На дворе стояли последние дни морозной, сырой осени. В непрозрачное небольшое оконце нагло ударяли снежинки. Завывал порывистый ветер. А здесь, в камере, стояли мрак, холод, несусветная тоска.
Все происходящее с Ханом было слишком нелогично и абсурдно, чтобы длиться так долго. Ему твердо верилось, что вот-вот развеется это чудовищное недоразумение, широко откроются двери ненавистной камеры и он обретет свободу. Эта легкая надежда поддерживала его и придавала хотя бы некоторую бодрость.
В один из вечеров после ужина в коридоре было необычно шумно, все гудело.
Хан выглянул в глазок. Там переминались с ноги на ногу несколько камуфлированных охранников. Пара десятков арестантов на корточках сидели вдоль стен — в профессиональной позе всех заключенных.
В грязно-желтом электрическом освещении вдоль хрупких зэковских спин бугрились худые позвонки — явные признаки недоедания. Почти у каждого — изжелта-коричневые понурые лица, бледная кожа, синяки под глазами. С кем-то из них он был знаком, но в основном в коридоре виднелись неизвестные лица. Без содрогания нельзя было смотреть на арестантов, пахнущих йодом, табаком, потом. Перед каждым из них лежали свернутый матрац, личные вещи в баулах и сумках.
Торжественную речь держал сержант Аубакиров:
— Ну вот, закончились дни пребывания в карантине. Вы прошли суровую, но необходимую школу для дальнейшего пребывания в СИЗО. Сегодня мы вас отправляем по корпусам, там более мягкие условия, можно курить, пить чай, играть в настольные игры, читать газеты и книги. И самое главное — там позволяется послеобеденный сон. Прошу всех вас помнить о карантине, школе, которую вы здесь прошли. Не подводите меня. Нарушите там порядок и дисциплину — вернут назад! Все поняли?
— Да, поняли! — дружно прогремели довольные голоса арестантов.
«Ведут себя так, будто их выпускают на волю!» — невольно усмехнулся Хан.
Посмотрел в глазок: там среди арестантов стояли и Айтказы Сатаев с сыном Ахметом.
Скоро они, чьи-то сыновья, мужья и отцы, поддерживая спадающие портки, сопя и матерясь, почесывая срам, натужно кашляя, подгоняемые матерными окриками надзирателей, покинули здание карантина.
Стало как-то даже грустно.
— Жумабаев, с вещами на выход! — вдруг послышалась команда дежурного сержанта, как только за арестантами закрылись двери.
Хан собрался в пять минут. Уже привычно свернул матрац в трубу, увязал и застегнул баул. Открылась дверь, и его перевели в противоположную камеру-четырехместку. Там было пока пусто. Он прежде всего подумал о бедном Ришате, как-то жалко было оставлять этого паренька-недотепу, которого подкармливал своим небогатым пайком. Что будет с ним? Какая судьба его ждет?
Ох, как он ненавидел эти слова «С вещами!». Они безжалостно вклинивались в повседневную жизнь, срывали с места и кидали черт знает куда и к кому — в неизвестность! Постоянные переводы из камеры в камеру очень сильно нервировали и утомляли. Только привык к соседям, к их привычкам, к койке, обстановке, и опять неожиданный и рваный переезд, равный двум пожарам! Ты превращаешься просто в вещь, мебель в руках тюремного начальства, которое передвигает тебя, как ему заблагорассудится. Словом, каждый раз, меняя камеру, арестант падал в безымянную пропасть. А что там — никто не знал!
Теперь в камере Хан был один. Почувствовал себя свободно, вольно, хорошо, осознав, что впервые за последние пятнадцать дней оказался абсолютно один. От этого-то и стало приятно. Хан и на воле любил время от времени уединиться, чтобы собраться с мыслями, подумать о планах, если надо, то и осуществить свои интимные дела. И тут в камере никто его не отвлекал, мысли текли спокойно и гладко, было тихо. Он кайфовал!
Оглядел камеру. Прямо в середине продолговатой стены висело небольшое зеркало. Хан невольно двинулся к нему, потому как полмесяца не видел своего отражения. В безмолвии и одиночестве взглянул и не узнал себя. На него глядел чужой человек — худой, заросший седой щетиной, прямо старикан какой-то. Выглядел он совсем плохо. Выходит, тюрьма побеждала его. Кожа приобрела нездоровый землистый цвет, под глазами — мешки. Мышцы лба и щек утратили обычную подвижность, из тусклого зеркала смотрел усталый, озлобленный человек, колючий взгляд которого говорил о многом: о незаслуженной обиде, о тщетности убеждений и бесполезности трудов адвокатов.
Да, Хан стал другим. Он слабел, а его враги в лице следаков и вертухаев только крепли. Стало ясно, что очень скоро он может потерять здоровье, проиграть окончательно и отсюда прямиком попасть в зону строгого режима. Может быть, он выдержит и холод, и голод, и приступы отчаяния, болезни, но куда денет терзающую нутро глубокую тоску по детям и жене?
Тут, в тюрьме, ох как торжествовала идея изоляции! Она просто царила! Для подавления людей здесь было все продумано до мелочи, так изощренно, с таким дальним прицелом!
Снова с шумом открыли двери камеры и впустили… Ришата. Бесспорно, он был рад встрече со своим сокамерником.
— О, здорово! Ты опять со мной! А то я переживал за тебя! Кто знает, к каким уркам попадешь?! — радушно встретил он соседа и указал ему на нижнюю шконку, которую предлагал занять.
В этой камере было намного теплее, чище, чем в двухместке. Так что им не пришлось убирать и чистить, как в предыдущей. Как говорится, что бы ни случилось, все к лучшему!
Хана почему-то перестали вызывать на допрос. А дни шли за днями, тюремные будни обретали некий ритм: подъем в шесть, уборка, туалет, завтрак, утренняя проверка, заучивание имен начальников, обед, прогулка, ужин и сон.
Когда Хан начал думать, что следователь Сабиров забыл о нем, выяснилось, что нет, не забыл! Хана срочно привезли в здание Антикоррупционной службы.
Следователь встретил его любезно, прямо как родного брата.
— О! Вас подстригли?! Как самочувствие?
— Лучше всех! — угрюмо ответил Хан, сразу погашая его лучезарную улыбку, которая ну никак не гармонировала с его собственным настроением.
Сабиров, очевидно, по случаю видеосъемки с чиновниками из областей, которых он по повестке вызвал для очной ставки, был облачен уже не в заношенный костюм, а в довольно новый — иностранного производства.
Первым на допрос ввели молодого человека в черном. Его Хан видел впервые. Оказалось, это заведующий внутренней политикой Восточной области. Видно было, парень сильно волнуется: руки дрожат, глаза бегают, старается не смотреть по сторонам.
В кабинете ждали Хана и его адвокаты.
Сама очная ставка прошла так же, как и предыдущие. Молодой человек заявил, что Хан сам с ним связался и предложил, чтобы его газета работала в их регионе для освещения объективной информации, и закончил словами: «Ты же знаешь меня, ты парень умный, делай как надо».
Выслушав всю эту путаную ерунду, Хан, посоветовавшись с адвокатом, даже не стал отвечать.
На следующий день его вновь привезли к следователю на очную ставку с неким Сериком Жумабековым. Хан с ним не был знаком. Как выяснилось, тот являлся представителем акимата Восточной области. Рассказ его изобиловал таким количеством подробностей и уточнений, что даже Хану стало скучно это слушать, в то время как следователь скрупулезно записывал в протокол каждое слово, как потом выяснилось, еще и добавляя от себя.
Хан опроверг каждое слово, сказанное липовым свидетелем, назвав все наговором и клеветой. Жумабеков, в свою очередь, заявил, что Хан лжет, а в его словах все истинная правда. Следователь записал и это. И все это были одни бесконечные слова, ни малейшего подтверждения, ни единого документа, даже тени доказательств никто не то что не мог, а и не пытался предоставить.
Только следователь все писал и писал бессмысленные, бессвязные, полные орфографических ошибок протоколы…
Нежданное предательство
Поздно ночью Хана, усталого, изможденного, в наручниках выводили из здания Нацбюро, когда он краем глаза увидел своих коллег из газеты. Они сидели понурые, потерянные, продрогшие на морозе.
Увидев Хана в таком плачевном виде, засуетились, не зная, что сделать и сказать. Им неудобно было и за шефа, и за себя, невинных. Они провожали Хана печальными взглядами до автозака, желая хоть так поддержать, пока совсем не потеряли из виду.
У Хана кольнуло в сердце, закружилась голова, он все никак не мог прийти в себя, пока не доехал до здания СИЗО.
«Боже, ну их-то за что мучают?! Неужели теперь и их арестуют? Куда же катится страна?! Вокруг меня свирепствует какая-то пандемия очумевшего террора, беспредела! О Аллах, спаси моих коллег, помоги им, открой этим сатрапам глаза!»
Ему уже было плевать на все, потому что боль за невинных коллег, за семью, за малолетних детей разрывала сердце и душу больше, чем беспокойство за себя.
В эти дни ему было невыносимо плохо, нервы гудели как провода, постоянно кололо в висках, глаза воспалились настолько, что покраснели, а в области линии роста ресниц появилась припухлость, начался нестерпимый зуд.
Хан боялся обнажить свое сердце, свой мозг с какой-нибудь неожиданной стороны. Сосредоточив остатки сил против следователей, против всей правоохранительной системы, опасался неожиданного удара сзади. Хватит ли у него сил на борьбу со всей этой ненавистной системой, которая любого может превратить в виновного?!
«Эх, дебилы! Чего же вы добиваетесь, слепо обвиняя порядочных людей? — рассуждал Хан про себя. — Знаю, что вам надо! Вы хотите заткнуть рот честным и смелым журналистам, которые критикуют погрязших в коррупции больших чиновников, вам дали задание — кровь из носу забрать у Жумабаева газету и портал. Вот чего вы добиваетесь! Мрази, это я огражден от вас толстыми стальными решетками и пятирядной колючей проволокой, а никак не наоборот. От вашего позорного правосудия, от вашего сытого комфорта, надеюсь, что временного, корыта помоев для лицемерных и продажных, ни на что, кроме как жрать и срать, не способных свиней, разит тошнотворным зловонием!»
Поздним вечером его доставили в камеру. Естественно, ужином уже не пахло, точнее, тухлой рыбой, которую он все равно бы не ел. К своим продуктам не подойдешь, поздно, зоркое око видео все замечает, ни за что схлопочешь взыскание.
Хан заметил, что появились новенькие, все шконки-четырехместки заняты, арестанты спят крепким сном. Он лег и тепло укрылся.
Утром, как всегда, объявили фамилию дежурного по камере. Каждый занимался своим привычным делом, когда украдкой к нему подошел Ришат и тихим голосом произнес:
— Ханеке, хочу вам кое-что сказать по секрету. Только никому, ок? — Хан удивленно посмотрел ему в лицо, не понимая, какие секреты могут быть между ними.
Перед ним стоял потерянный человек, словно только что изнасилованный, превращенный в «петуха».
— Говори! — нетерпеливо оборвал его Хан, чувствуя что-то гнусное.
— Знаете, когда мы сидели в 615-й камере, опер попросил меня, чтоб я ночью подошел к вам и у ваших губ поводил членом…
— И что? Зачем?
— Я не стал этого делать!
— Сука ты, так почему же об этом молчал столько дней? И зачем им это надо было?
— Все это снималось на видеокамеру. Наверное, потом они начали бы провоцировать вас, доить постоянно, потом видео передали бы в зону, где вы продолжите отбывать свой срок. А там бы доение продолжилось. Они думают, что вы богатый человек! Молчал, потому что боялся их и вас! Ну вот, сказал — и стало легче! Простите!
— Как ты мог? — спросил он у него сквозь зубы. — Ты ел мои продукты, обращался ко мне за советами, я за тебя переживал, когда меня перевели в другую камеру, а ты шел к ментам и стучал на меня! Я же никогда не спрашивал, зачем тебя постоянно вызывал опер?! Ты от него возвращался веселый, как ручеек, довольный. Я был рад за тебя! Скорее тебя угощали дозой, горячим чаем. А ты, идиот, докладывал им все! Как ты мог?
— А что прикажете делать, ага? — оправдывался пацан. — Я за какие-то велосипеды могу загреметь в зону. У меня ни родных, ни родителей, ни друзей. Как я выживу в зоне? Кем я выйду? Инвалидом, тубиком? Мне скоро двадцать. Неужели я так сильно подвел вас, я же ничего не сделал, я же отказался?
— Как ты мог? Почему сразу не сказал? — простонал Хан, игнорируя его оправдания. — Я же тебе верил! Делился с тобой последним куском хлеба. Рассказывал о себе, о своих планах, учил уму-разуму! А ты бежал к оперу и все докладывал.
— Это несложно. Хотел себе поблажек!
— Ясно! Я вначале так и подумал, что тебя специально подсадили ко мне. Гнида ты! — воскликнул Хан. — Пошел отсюда! Видеть тебя не хочу! Иуда!
Сокамерники не на шутку всполошились, услышав громкую ругань. У всех в глазах горел немой вопрос.
— Мужики, давайте поговорим, — начал Хан. — Мы же почти не знакомы! Хочу предупредить, если вас опера попросят о чем-либо, скажем, сделать какую-то гадость в отношении меня, то знайте, я в долгу не останусь. Задушу собственными руками! Усекли?! — выходил он из себя.
— А что случилось, брат? — поинтересовался один из соседей, который был старше других.
— Пусть сам расскажет этот гаденыш. — Хан указал на Ришата.
Тот понуро, тихим голосом сообщил о том, что могло случиться в 615-й камере.
— Да его, суку, опустить надо за такие дела! — злобно произнес другой сокамерник.
— Б..дь, да по тебе же сразу видно, что ты говно на шампуре! Житья тебе не будет в этой камере, пацан гребаный! — добавил второй.
— Ладно, все! Разобрались — хватит! — завершил Хан неприятный инцидент.
Успокаиваясь после такого душевного разочарования в человеке, он ругал себя за то, что так легко доверяется чужим людям, что душа его всегда нараспашку. И решил переключить реле-узнаватель на все сто процентов.
И вот, как только сидельцы сели завтракать, гаденышу поступила команда:
— Нигматулин, с вещами на выход!
Тот, счастливый от такого исхода, мигом собрал свое барахло и уже перед выходом молча посмотрел на бывших соседей. Видимо, хотел извиниться еще раз, но это ему не удалось, так как он получил несколько пинков по заднице и канул в неизвестность.
Ришата увели, а в ушах Хана еще долго звучал его умоляющий голос, и он почувствовал себя так, словно с головой окунулся в нечистоты.
Подлый поступок Ришата не давал ему покоя. Хан все обдумывал и обдумывал его действия и четко уяснил: в этом учреждении администрация имеет одну конкретную цель — унизить и растоптать человека.
И для таких подлых целей всегда находились безвольные люди, как Ришат, которые исполняли лишь то, что им говорят, поскольку никакой другой мысли просто не может угнездиться в пустой голове.
«Лезет в волки, а хвост собачий»
Ох, как Хан был зол и на капитана по оперативной работе корпуса по фамилии Атбасаров. Помнил, как на третий день пребывания Хана в камере тот вызывал его к себе и в доверительной беседе говорил, что знает его самого, его творчество, общественное положение.
— О вас много сейчас говорят в газетах и по телевидению. Видимо, скоро выпустят. Но пока ни один волос не упадет с вашей головы. Я головой отвечаю за вас. Чуть что — обращайтесь ко мне через Аубакирова. Вам повезло, если бы попали сюда лет пять назад, тогда несладко бы вам пришлось. В то время в СИЗО зэки держали мазу, мы боялись заходить в камеры. Всю ночь в камерах пили, дрались, насиловали друг друга, имели проституток. Словом, что хотели, то и делали. Кровь лилась рекой. Утром мы шли по коридору и, если видели кровь у камеры, открывали дверь, вытаскивали полуживого арестанта. Анаша, водка — все у них было! А сейчас тут командуем мы. — При этом монологе капитан даже приосанился.
И вот этот опер, про которого зеки говорили «лезет в волки, а хвост собачий», выходит, готовил против Хана такую подлянку. Конечно же, он рассчитывал, что получит солидные деньги за такую провокацию. К счастью, обошлось!
Хан уединился, ушел в себя, поэтому не было никакого желания знакомиться с соседями. Да и они, видя его состояние, не лезли в душу. А у него под ногами, как говорится, дышали почва и судьба. Что же будет с ним дальше?
Хана теперь больше всего беспокоило собственное будущее.
Недавно при встрече с адвокатом он узнал пренеприятную весть. Когда Хана задержали, сыскари Нацбюро прибыли в обе редакции его изданий и устроили там неслыханный обыск, выемку документов.
Они всю ночь до утра нагло, бесцеремонно рылись в его бумагах, арестовали бухгалтерские отчеты за последние пять лет. Причем прибыли с нарушениями законов, на замечания юриста газеты не реагировали, словом, вели себя хамски. На другой день из редакции газеты они вывезли более двадцати ящиков документов, несколько компьютеров.
Теперь, что ни день, в алматинское отделение Нацбюро вызывали сотрудников газеты. Стало известно, что там уже побывали подчиненные Хана.
Чего они добивались? Ясное дело — обвинительных показаний на Хана.
Объявили отбой. Обычно он быстро проваливался в сон и спал как убитый. Но сегодня никак не мог задремать.
Хан убедился стопроцентно, что со своими адвокатами, хоть разобьется о стенку головой, не сможет доказать свою невиновность.
Известно, что каждый человек, тем более честный, живет какими-то надеждами. Но ведь никаких надежд у него нет. Как повлияют на его здоровье суровые условия северной колонии? Как-никак, ему уже шестьдесят второй год. Как он убедился, в тюрьмах сидит в основном молодежь, от восемнадцати до тридцати лет.
Словом, Хан в полной мере начал осознавать всю реальность нависшей над ним угрозы!
Так прошла бессонная ночь. Он казался себе существом, выпавшим из времени в бескрайность одиночества и уныния. Под утро усталость все-таки переборола, и он заснул.
Но проснулся рано. Несколько минут лежал без движения, вспоминая вчерашние тяжелые думы. Вдруг возникло в нем какое-то томительно-тревожное предчувствие: сегодня он должен принять нелегкое, но однозначное решение!
Хан почувствовал ужасную слабость, сильное недомогание. Головная боль, кашель, температура — все навалилось сразу.
Вот такого больного Хана и повезли опять к следователю. На календаре стоял конец ноября. Сама мысль о встрече с этим ненавистным следователем-слюнтяем вызывала тошноту.
Но что поделаешь, никуда не денешься.
Опять переселение
Однако за час до этого в жизни Хана произошло еще одно важное событие. Его перевели в 602-ю камеру — в ту заветную, откуда шел аромат пищи, где играли в шахматы, шашки, нарды.
«Ну надо же! По моим предположениям, вчера или даже сегодня утром провернулась какая-то важная шестеренка административной машины СИЗО. Начальнику учреждения или его заместителям позвонил какой-то важный чин из Министерства внутренних дел и отдал краткий приказ: Жумабаева переселить в камеру. В надлежащую! Иначе бы куковал еще без горячего чая, книг, газет, послеобеденного сна и настольных игр», — подумалось ему, когда он входил в желанную камеру под номером 602.
Не успел Хан оглядеться, познакомиться с новыми соседями, как его вывели в коридор и на машине отправили к следователю Сабирову.
Его в наручниках выводили наружу, как вдруг вдалеке, перед зданием Нацбюро, он увидел своих родных. Бросился навстречу, чтобы хоть поцеловать и обнять, но строгий конвой остановил. Пришлось довольствоваться лишь кивками. О, как неприятна была эта немая сцена! Хану было жалко и их, прибывших издалека, чтобы повидать его, и себя, тем более в таком плачевном и непрезентабельном виде. Лучше бы так не встречались!
Он подумал, что самое трагичное для человека — это видеть близкого в гробу или в наручниках!
Итак, его, больного, но бодрящегося, привезли в следственный корпус Нацбюро. Там Хана поразила непривычная теснота, весь кабинет был забит коробками, ящиками, компьютерами. Собрался спросить, что за приобретения, как его глаза кольнули до боли знакомые слова: ТОО Alem, Asia Times.
Это же его вещи, бумаги из кабинета! Выходит, в его отсутствие, без его разрешения эти гады вошли туда, собрали эти бумаги в ящики и вывезли в столицу!
Странные чувства будоражили его мозг. Он ощутил, что какой-то важный период его жизни попал в чужие руки, что перелистывается страница судьбы. «Эх, гады, как вам не лень возиться с этими бумагами? В них же нет ничего криминального!» — подумал он и махнул рукой.
Стало быть, его офиса больше нет! Он разорен. Документы вывезены, сотрудники в шоке. Без сомнения, идут допросы. Работа газеты и портала парализована!
В этот момент в кабинет вошли его адвокаты.
Пока следователь возился с бумагами, он незаметно передал Амантаю второе письмо жене, где не жаловался, напротив, крепился и говорил, как скучает.
От одной мысли, что вскоре эти строчки прочтет любимая, на душе стало тепло, а дурные мысли приутихли.
«Все равно не докажешь!»
Низкое декабрьское солнце залило золотом служебный кабинет следователя на четвертом этаже. В комнате, заставленной ящиками, было душно и жарко.
Целый день следователь допрашивал Хана, прыгая по разным эпизодам, уточнял, сверял…
Порой останавливал допрос и, как школьник, позабывший таблицу умножения, хватал материалы дела и исчезал из кабинета. Хан осознавал, что следователь уходил неспроста, он получал дополнительные советы, ценные указания.
Хана раздирало жуткое любопытство: кто же является его кукловодом, тайным советником, кто руководит следствием?
При очередном допросе он попросил своего адвоката Амантая попытаться раскрыть эту небольшую тайну.
Тот вышел за следователем и через минуту явился с ответом:
— Так это же небезызвестная Алена Кунсель!
Хану эта фамилия ни о чем не говорила.
— О, это особая птица в иерархии силовиков! — воскликнул Амантай. — Она же вела все громкие дела: экс-премьера, экс-министра, чиновника высокого ранга из Минздрава, того же Айтказы Сатаева.
— Ну, теперь ясно! — коротко ответил Хан.
Перед следователем явно была поставлена одна цель: истощить нервы подозреваемого, обессилить физически, заставить подписать то, что им требуется.
Вся эта канитель была переливанием из пустого в порожнее. Даже спокойный допрос забирал много сил. Так не хотелось Хану вновь и вновь выворачивать душу наизнанку перед малограмотным следователем, копаться в памяти, выуживая малейшие детали, которые якобы смогут послужить оправданием на предстоящем суде, хотя ясно было, что все катится к обвинительному финалу.
Шаламов писал, что допрос — борьба двух воль: следователя и обвиняемого. К сожалению, эти воли находятся не в равных условиях. Как можно говорить о воле арестанта, если тот измучен холодом, моральной подавленностью, несправедливостью, безнадегой, тоской по родным, а голова его занята не только судебными делами?
Хан был доведен до такого состояния, что стал бросать следователю в лицо простые истины, вытекающие из элементарного здравого смысла.
Тот фиксировал вовсе не то, что говорил Хан, поэтому иногда буквально приходилось повышать голос:
— Запишите мой ответ не своими словами, а точно так, как я формулирую!
Хан исходил из того, что правда не нуждается в защите. Но следователь этого не понимал и истолковывал все по-своему.
В перерывах между допросами Хану приходила мысль: «Знаю, сволочи, чего вы от меня хотите. Признания вины! Но я же не виноват. Не было никакого вымогательства с моей стороны. Министры и акимы областей сами хотели сотрудничать с газетой, сами предлагали госинформзаказ, переделывая спецификации тендеров! А газета писала об их неблаговидных делах: воровстве, коррупции.
Но я все выдержу, вот только детей малолетних жалко! Что можете сотворить вы и ваша команда, я знаю. И все же побойтесь Аллаха! Если его не чтите, то вспомните хотя бы великие строки поэта Лермонтова, небось учили его стихи: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата!.. Есть грозный судия: он ждет; он не доступен звону злата… И мысли, и дела он знает наперед…».
Да, у каждого в тюрьме своя борьба, свое поведение, свой долг, свой характер, своя душа, своя тактика, свое терпение, свой опыт и, наконец, свой запас душевных сил.
«Хангельды, — говорил он себе, — незачем пытаться доказывать этим скотам свою правду, все равно не докажешь! У каждого из нас свой выбор, своя судьба, свои ценности, принципы, главное — свой болевой порог!»
С этими мыслями он ходил по камере из угла в угол, изучая привычные до тошноты сколы и трещинки на облезлых стенах, и минуты тянулись как дни, а дни — как целые нескончаемые бессонные годы.
«Может, переговорить с Андреем Кимом из Следственного комитета, предлагавшим выход из положения?», — подумалось ему, когда уже наступили сумерки и адвокаты уехали по домам.
Тем временем в Астане наступила зима, промозглая и тягучая зима, какая бывает только в этом северном, продуваемом ветром городе.
Через небольшое зарешеченное окно Хан видел, как с самого утра небо заволокло мутной пеленой, бледное солнце едва проглядывало через нее, а порывистый ветер нагонял не только пургу, но и тоску.
Хан затосковал оттого, что не только осень прошла, но и незаметно тает и его жизнь.
