Панки как люди
- Подробности
- 1633
- 29.05.2024
- Вячеслав ПОЛОВИНКО, специально для «Новой газеты - Казахстан» и «Актобе Таймс», фото из архива Ермена Ержанова
Культовый казахстанский рок-музыкант Ермен Анти — о возвращении в родной Актобе, войне в Украине, гнетущем провинциализме, а также о способах примирения с близкими, которые оказались во власти зла
Одному из самых известных панков не только в Казахстане, но и во всей русскоязычной музыке — Ермену Анти (Ержанову) — в этом году исполняется 50 лет. Встречает свой юбилей он на малой родине, в Актобе, где плотно обосновался после начала войны в Украине. В 2014 году лидер «Адаптации» — «одной из лучших музыкальных групп на постсоветском пространстве» (по мнению музыкального критика Артемия Троицкого) — увёз свой коллектив в Санкт-Петербург, чтобы развивать свою музыку там. Но ещё до пандемии проект «Адаптация» был закрыт — закрыт на пике, что поклонников Ермена крайне озадачило. Однако спустя всего несколько месяцев Ержанов вернулся с новым проектом, а его стихи стали жёстче и куда прямее в плане критики по отношению к окружающей действительности.
После того, как в 2022 году началось полномасштабное вторжение России в Украину, творчество Ермена стало ещё беспощаднее, а сам он, помимо выпуска двух альбомов (сейчас в планах — третий), стал много гастролировать по Европе с географией от Берлина до Вильнюса. Специально для «Новой газеты - Казахстан» и «Актобе Таймс», проживший 30 лет в Актобе, журналист Вячеслав Половинко встретился с Ерменом в перерыве между его гастролями. Разговор получился долгим, но всё равно крутился вокруг мирного Актобе и воюющего мира. И общего в этих двух темах оказалось несколько больше, чем ожидалось.
От автора
Мы встречаемся с Ерменом в центре Актобе в начале мая, уже после паводков, но перед другим большим юбилеем: городу в 2024 году — 155 лет. Выглядит «юбиляр», откровенно говоря, неважно: центр города пыльный и неухоженный, дороги, тротуары и культурные пространства вроде Водно-зеленого бульвара хронически разбиты и выглядят так, будто по ним ездила тяжёлая техника. Многие здания обветшали. В отдалённых, так называемых «новых» районах, ситуация чуть лучше, но вряд ли это добавляет ярких красок городу, который суров как в климатическом, так и в человеческом плане.
В отличие от одного именинника года, другой выглядит на удивление одухотворённым и живым: Ермен приезжает на беседу в кофейню в центре Актобе (вот чего стало в избытке!) максимально подтянутым, собранным и внешне совершенно довольным жизнью. И если бы не чисто панковская причёска, в Ержанове не так много внешних признаков культового анархиста 90-х годов. Он пьёт зелёный чай и рассуждает о зрелости как о неотвратимости. Что, конечно, не мешает ему по-прежнему вспыхивать в моменты наибольшего напряжения. А напряжение никуда не делось.
«Чтобы что-то сделать в Актобе — надо быть бойцом»
— Ты приехал на интервью на своём автомобиле. Как тебе актюбинские дороги в этом году? Сразу уточню: в интервью можно материться, потом отточиями закроем, если что.
— Дороги в Актобе не в этом году изменились, они всегда такие, тут ничего нового как раз не происходит. Последние лет 30 все жители и Актобе, и всей страны знают причину, почему у нас такие плохие дороги. Просто тем, кто «сидит» на теме дорог во власти, выгодно каждый год получать тендера и их ремонтировать. Когда я об этом лет десять назад сказал в Европе, объясняя здешнюю специфику, там были изумлены: почему все рассуждают о таком очень спокойно, почему власти и прокуратура не принимают никаких мер, если ВСЕ знают о ситуации? А я говорю: так всё на этом и стоит.
— Чиновники тоже всё понимают.
— Это просто прибыльный бизнес, так у нас всё устроено. Я, кстати, заметил, что дороги, которые у нас делают иностранцы, почему-то служат дольше. Может, стоит на законодательном уровне закрепить норму о том, что местным компаниям заниматься дорогами не стоит (иронически улыбается)? Я говорю только о том, что вижу, конечно.
— А вообще от города какое ощущение в последние несколько лет? Я здесь бываю примерно раз в полгода — и каждый раз у меня ощущение, что город — «более-менее». Более пыльный, менее зелёный, более разбитый, менее дружелюбный, что ли. У тебя не так?
— Да есть положительные моменты. Город растёт, открывается множество новых мест: всякие кафешки и бары, где может собираться молодёжь. В конце 90-х, например, тут не было ни одного места, где можно было бы купить кофе. Да и собраться было особо негде, кучковались по подъездам. В этом плане город вырос, и те, кто не был здесь даже лет десять, когда приезжают, восхищаются. Для меня главной проблемой остаётся экология. Стабильно последние 5-7 лет нас чем-то травят. Эта постоянная вонь и, как говорят, сероводород… Я на самом деле не верю в эти сказки о том, что запах идёт от очистных сооружений. Обычно этот испорченный воздух распространяется ночью, очень редко, когда пахнет утром или днём. Очистные сооружения, которые забродили где-то за городом, воняли бы круглые сутки. Я считаю, что мы имеем дело с выбросами. Какой-то завод тайно что-то сбрасывает в ночное время, чтобы было не так заметно. И, конечно, помимо того, что наш город, наверное, один из худших в стране в плане экологии, это просто неприятно.
Практически каждый год я провожу в Актобе музыкальные фестивали и постоянно мечтаю, чтобы в городе в эти дни — хотя бы 2-3 дня! — просто не было никаких выбросов. А то идут гости из других городов по центру — а вокруг сплошной запах то ли канализации, то ли ещё чего.
— К этому всему я бы ещё добавил, что город местами как будто хиреет. Есть такое ощущение?
— У меня такого ощущения нет. С другой стороны, я в городе тоже не постоянно: много гастролирую, а с 14-го по 19-й год моя группа вообще базировалась в Питере. Да и я сам ощущаю себя гражданином мира больше. Нужно понимать просто, что история с тем же отсутствием зелени в городе — это вопрос политической воли и ничего больше. Если бы любой аким захотел, достаточно было бы пяти лет жёсткого контроля за посадками — и будет у вас лес.
— Редко какой аким сейчас пять лет сидит на одной должности.
— Тут не в персоналиях дело, а в принципе: такой контроль можно и передать следующему акиму. Это ещё и вопрос исторической памяти: через время, если такой лес никуда не денется, все будут говорить, что «его посадил такой-то аким». Вот у нас в 12-м микрорайоне несколько лет ухаживали за высаженными тополями — и теперь там офигенная прогулочная зона, там просто приятно находиться по вечерам. Маленькая территория совсем — сколько там: 500-600 метров? — но сам принцип работает. Значит, это можно сделать.
Вырубают деревья в городе сейчас, пожалуй, не так, как в те же нулевые, когда богатым людям нужна была земля в центре города. Сейчас и вырубать, наверное, уже нечего, мест не осталось — зато теперь вокруг города что-то высаживают. Правда, и там, я видел на объездной трассе, часть деревьев погибли — их просто не поливали, похоже. А это уже просто типичное разгильдяйство.
— Может, все эти ощущения возникают у тех, кто не живёт в Актобе на постоянной основе ещё и потому, что сам город меняется ментально? Как бы ты описал характер Актобе сейчас?
— Я не думаю, что характер изменился сильно. Меня очень радует наша молодёжь — от 15 до 25 лет. Это уже совсем другие люди, без всего советского. Они выросли с доступом в интернет, в детстве с родителями наверняка путешествовали по миру, знают английский. Вот если это поколение и следующее за ним будет таким же постоянно, город начнёт меняться.
Но есть ещё внутренняя энергетика города, а Актобе в этом смысле всё равно — глухая провинция, мышление здесь провинциальное. Поэтому если кто-то хочет здесь чего-то добиться, человек как правило натыкается на подобное отношение — и тогда или сдаётся, или пытается уехать. Я за 30 лет своей карьеры много видел подобных случаев — правда, успеха в итоге добились человек пять. Возможно, тоже чего-то не хватило. А чтобы остаться и сделать что-то в Актобе — тут надо быть идейным бойцом, как я. У меня получилось раскачать это [музыкальное] болото, и даже когда я уезжал в Питер, то всё равно знал, что здесь остаются люди, которых я воспитал. Именно поэтому всегда по приезду в Актобе мы старались делать концерты, чтобы сохранить эту аудиторию.
— То есть чтобы стать успешным в этом городе, надо его победить, преодолеть?
— Да, естественно. Забить на все внутренние правила, которые здесь есть. Мне было 16 лет, когда я попал на первый рок-концерт местных групп. Я посмотрел на них и сказал, что никогда не буду таким, как они. Всё нужно было делать наоборот: не играть на тоях и шабашках, а создавать культуру с нуля. В городе вообще никто не занимался записью альбомов (даже студий не существовало) — а мы их записывали на квартирах. Никто никогда даже подумать не мог, чтобы поехать на гастроли — а группа стала ездить: сначала по Казахстану, потом в Россию, Беларусь, Украину, Европу и дальше всё продолжается до сих пор.
— Логика «хочешь сделать хорошо — сделай наоборот» работает только в Актобе?
— Я много ездил по разным провинциям в разных странах и могу сказать, что бывают энергетические точки рок-музыки типа Томска, Тюмени, Ростова-на-Дону. Но большой движ сам по себе, без преодоления — он, конечно, только в центре. В России — Москва, Петербург, в Казахстане — Алматы. В Алматы, к слову, после начала войны оказалось ещё много творческих людей: музыкантов, художников, кинематографистов. Поэтому в Казахстане я стараюсь там выступать чаще, а в Актобе теперь аудиторию собой не перекармливаю, делаю перерывы.
— Раз движ в Алматы, почему ты до сих пор живёшь в Актобе, а не переехал туда, где комфортнее?
— Знаешь, когда я перевёз группу в Питер, мне тоже задавали подобные вопросы. «А ты уже устроил здесь семью?», «Нашел школу для ребёнка?» В таких случаях я отвечаю: ребята, я приехал в этот город играть рок-н-ролл, а не заниматься рутинными вещами. У меня дети ходят в хорошую школу в Актобе, у супруги есть работа — почему я должен брать их сюда и снова погрязнуть в бытовых вопросах, когда я приехал к вам играть музыку? Нет большого труда сесть на самолёт, прилететь на три недели поработать и уехать домой. То же самое справедливо и по отношению к Алматы. Зачем всё менять, если уже быт налажен? К тому же, если уж и переезжать, то тогда в другую страну — чтобы полностью сменить обстановку. Алматы хорош тусовкой, а не постоянной жизнью.
— Про сочетание быта и рок-н-ролла интересно: получается, сначала нужно наладить жизнь, а потом с головой в музыку?
— Нет, как раз наоборот: сначала с головой в рок-н-ролл, а быт наладится сам собой. Все 90-е мы играли практически бесплатно, а зарабатывал на жизнь для семьи я тем, что подрабатывал сторожем. Поколение дворников и сторожей я зацепил.
— Это вполне по-рокерски.
— Да, зато я был хозяином своему времени и мог тратить его на творчество. Были, конечно, сложности: когда родился первый ребёнок и денег не хватало, приходилось таксовать, например. Но это нормально, это жизнь — и в итоге всё как-то наладилось.
— Любопытно вообще слушать рассуждения о быте от человека, который поклонниками воспринимается как пусть и зрелый, но всё же панк.
— А панки не люди, что ли?
«Демократия не появляется сразу»
— Когда я готовился к интервью, то с поклонниками твоего творчества обсуждал настроение последних двух альбомов, и точка, в которой мы сошлись — это именно что музыкальная зрелость. Не разухабистость, свойственная тебе и группе в 90-х, а какое-то пусть и злое, но уже философствование — почти как у БГ. Насколько это ощущение соответствует твоему собственному?
— Разумеется, это зрелость, мне 50 в этом году, я нечто подобное ощущаю уже несколько последних лет. Мы все меняемся, и я поэтому группу в 2019 году распустил, потому что чувствовал: что-то заканчивается. Я успел до пандемии и до войны это сделать, написал последнюю песню «Адаптации» «Когда закончился искренний рок» — и тогда никто не понимал, почему, находясь на самом подъёме, я сказал, что беру тайм-аут, а то и совсем перестану писать. Уже и в Москве много людей собирали на концерты — только иди и играй, а я всё бросил и потерялся. Правда, хватило меня всего на семь месяцев: я поехал в Финляндию играть на концерте «Дед Мороз против Путина», который устраивали финские анархисты.
Я меняюсь, да. Не знаю, насколько это ощущается именно в музыке. В энергетике, думаю, нет, поскольку я как выкладывался, так и выкладываюсь. Поэтически тоже меняемся, но при этом мы не теряем связь с поколением: факт в том, что на концерты по-прежнему ходит молодняк. И это важно: рок-н-ролл — музыка молодых, и пока на концертах есть зрители 25-27 лет, всё в порядке.
— Разве человеческая зрелость — когда не говоришь, что думаешь, а думаешь, потом ещё раз думаешь и только потом говоришь, — не означает внутреннюю смерть панка? Это уже не анархия, это приструнивание самого себя.
— На самом деле, нет никакой поваренной книги, в которой написано каким должен быть панк. Джон Лайдон из Sex Pistols — у него теперь свой проект, — старше меня на 20 лет, а до сих пор играет и выступает. Вроде уже дед, раскабанел немного, а смотришь и слушаешь его — ничего, живчик до сих пор!
Пока в тебе самом жизненная искра есть — всё нормально. Я много видел примеров, когда эта искра тухла. Возьмите Сергея Михалка из «Ляписа Трубецкого»: я ему очень сочувствую, но всё, человек сидит на антидепрессантах, ушла из человека энергия. Многих людей, которые не выдерживают, губят наркотики или алкоголь.
— Твои поклонники говорят, что искра в творчестве разожглась с новой силой. И «кислородным баллоном» для второго дыхания стали сначала Кантар, а потом война. Насколько это близко к правде?
— Вообще, меня изменило во время пандемии. Нас закрыли по домам, я как раз в Актобе был. И в какой-то момент подумалось: да пошли вы в задницу, мы будем играть! Ладно бы все этот карантин соблюдали, а это всё сплошная фикция была: одно заведение вынужденно закрывается, а во втором — сплошные гулянки и отрыв, потому что хорошие связи. Поэтому уже в карантин я набрал молодых музыкантов и стал играть. Завёлся, получается, тогда — а потом успел в декабре 2021 года, привившись, съездить с концертами в 10 городов по России.
А потом наступил 22-й год, и всё стало меняться. Я начал записывать альбомы, причём если раньше выпуск был раз в три-четыре года, то теперь стало понятно, что времени больше нет, надо высказываться прямо сейчас. Тот же БГ записывает по 4-5 песен альбом, многие так делать стали. Я успел записать «Груз 2022», хотя там в основном песни ещё с карантина, и «Чёрный карнавал». Теперь я хочу закончить трилогию и в 2024 году записать ещё альбом. Песни для него уже есть.
— Карантин стал фестивалем лицемерия и первым триггером, а события 22-го года, получается, усилили желание высказаться?
— Многие считают, что после Кантара нужно говорить. А у меня такого ощущения нет, потому что я все эти годы и так не молчал. И когда люди начинают: вот, смелые, критикуют того же Назарбаева… Я песню «Кайфа больше нет» написал в 1997 году так-то.
Из песни «Кайфа больше нет»
Ну, а рядом-то совершенно иная жизнь:
Здесь сытые дети бесятся с жиру.
И охота бедным в Майами или Париж.
А вот Актюбинск, Челкар, Мартук — вот это престиж!
Вижу и понимаю:
Кайфа больше нет.
Вижу и понимаю:
Кайфа больше нет.
А мне обещают 2030 год.
Что мне делать, я буду ждать его.
Я буду уже лысый, я буду без зубов,
Мне тогда будет уже 56 лет.
Я в 22-м году стоял у акимата во время январских событий, чтобы мои дети не жили при монархии. Вот для чего я стоял.
— Спустя два года монархии нет, но и светлого будущего и демократии сильно не добавилось.
— Демократия не появляется сразу. У нас люди так устроены: убрали Назарбаева, пришёл Токаев — и все уверены, что перемены наступят мгновенно. Свою систему, которая рухнула в 2022-м году, Назарбаев выстраивал 30 лет. А люди думают, что через полгода всё станет по-другому. Я реалист и считаю, что перемены будут наступать постепенно — и то если нам повезёт, и мы окажемся их достойны. Но плюс, который я вижу уже сейчас: стала работать инициатива снизу. Пока наверху всё только закручивается, люди поднимают шум в соцсетях, запускают петиции — и добиваются своего. Концерт Лепса отменили обычные люди. Концерт Би-2, который хотела запретить какая-то «ватница», отстояли тоже обычные люди. И это не только про концерты: поднимаются и вопросы экологии, и судебного беспредела, и много чего ещё.
Невозможно всё сразу изменить. Но инициатива снизу — она заставляет власть, которая сама задала этот вектор на «Новый Казахстан», реагировать на происходящее. А ещё два года назад при Назарбаеве власть бы просто забила на любую инициативу и сделала бы по-своему. То, что сейчас происходит, это зачатки [демократии]. Может, получится, может, нет — но это и от нас, от каждого зависит.
«Людей провинциализм портит»
— Ты говоришь, что на концерты продолжает ходить молодёжь. Я был в январе на твоём выступлении в Актобе — и, может, я плохо смотрел, но мне показалось, что аудитория именно городская засахарилась: те люди, что ходили 20 лет назад, ходят и сейчас.
— Тут история такая. Дело в том, что в Актобе засилье групп, которые занимаются каверами, а не своим творчеством. Люди становятся музыкантами, чтобы играть в кабаках. Но это не творчество, это игра на потребу публики, которая ест мясо. И точек притяжения, которые собирали бы вокруг себя людей, как мы на концерте в троллейбусном парке в 90-х годах, по сути, нет. Я всё надеялся, что местные рэперы как-то выстрелят, — но нет. И аудитория очень чувствует, когда нет энергии, поэтому по-прежнему идёт ко мне, пусть я и выступаю 30 лет.
— Так, а молодая зрительская кровь на концертах именно в Актобе есть?
— Есть. Родители приходят со своими детьми. А еще есть ребята из Назарбаевской школы, которые у себя потом играют наши песни: они приходят, покупают диски, задают вопросы. Но ситуация здесь такая, потому что здесь именно нет широкой сцены. В Алматы она есть, поэтому люди приходят не только на Ермена Анти, они слушают большое количество музыкантов. А здесь люди ходят ко мне ещё и потому, что выбора не так много. Если бы я не играл концерты, их бы практически и не было в городе. Прекрати я выступать совсем — тут был бы полный тухляк.
— Это тоже беда провинции как таковой?
— В широком смысле — да. Здесь так было, ещё когда я в 92-м году собрал группу. Дикое болото.
— Получается, что спустя 32 года ситуация не изменилась, и Актобе как был городом с провинциальным мышлением, так и остался. Только бывшая «Адаптация» всех и спасает.
— Ну, тут такой момент: я себя жителем провинции не ощущаю, потому что Актобе для меня теперь — лишь порт приписки. А играю я везде. Вчера тут, а дальше у меня — концерты в четырех странах Европы.
— То есть город больше — не место силы? Это просто убежище?
— У меня есть песня «Мой город будет стоять», программная, на каждом концерте исполняю. Вот в ней ощущается, что Актобе был местом моей силы.
Из песни «Мой город будет стоять»
По переименованным улицам,
По убитому детству далёкому
Мимо псов со страшными рожами.
Улыбаются мне прохожие.
Ночью звёзды на небе светятся,
Ночью психи луною маются.
Провода и столбы шевелятся.
Даже стены, и те кусаются.
Ну а если проснусь, то не выдам себя
Втихаря улыбнусь, разобью зеркала
Белый саван зимы, он красив на земле,
Остаются следы. Что-то сдохло во мне.
Мой город будет стоять!
А ещё есть песня «Зима будет долгой», где есть строчка «Энергия мест, где прошло моё детство». Актобе — это мой дом, но лет 8 уже как не место силы, а именно порт приписки.
Город уже не вдохновляет — как раз потому, что в плане творчества он вернулся к началу 90-х годов. Всё надеюсь, что кто-то появится, кто встряхнёт это болото. Неважно кто: художники, музыканты, поэты. Но всё очень кисло. Я, если честно, поэтому в 14-м году и уехал, потому что меня это всё … [утомило]. Людей провинциализм портит: ты в них вкладываешься, возишь в Парижи и Берлины на концерты, развиваешь — а потом человек отказывается от творчества, потому что жена, например, запрещает. Мол, непонятно, с кем ты там водишься. Собственнический мещанский инстинкт людей портит мою энергетику.
Или вот я наблюдал за местными поэтами в поэтическом кружке. Это же не творчество, они просто пишут стихи. Или вообще выступают со сцены с чужой поэзией — что для меня странно. Когда видишь подобное, начинаешь сильно переживать, но потом я сам себя успокаиваю: всё, что могу для этого города, я делал и делаю. Но это не только для города: пытаюсь создать какой-то воздух вокруг себя.
— Мне в этом видится какая-то экзистенциальная драма художника. Ты пытаешься донести какие-то собственные мысли и идеи, но обывательская масса в итоге лишь отдаляется, а остаётся только совсем узкая прослойка. Тот самый «воздух».
— Если так рассуждать, эта драма не только моя, но и всех художников на планете. Может, в Европе по-другому, но на нашем постсоветском пространстве точно так. Обыватель не бросится смотреть Годара, ему сериалы про ментов и бандитов всегда ближе. Так же и в музыке: шансон ближе, чем панк-рок. Или «Ласковый май»: вот что с людьми сделали «снег и морозы».
«Думал, что человек — хиппи, а он предлагает головы отрезать»
— Тут речь ещё и о смыслах, которые ты вкладываешь в свои высказывания. Допустим о войне: чувствуешь ли ты, что твоя позиция по происходящим событиям на самом деле близка твоим поклонникам?
— Я, может, наивную вещь скажу, но мы тоже пережили момент этого перелома. Процентов 20 от моей аудитории, которые ходили на мои концерты и пели «Остановите войну», вдруг стали сторонниками войны.
Из песни «Остановите войну» (сохранена грамматика и пунктуация оригинала)
задёрни шторы и выключи свет до утра
по новостям льётся кровь — это такая игра
соседи тоже не лучше — у них полный отбой
пусть паханы делят мир. я останусь собой
унылый грустный пейзаж, воспетый тысячу раз
район рабочий похож на свой сомнительный класс
и я не знаю, кто первый им всем скажет "стой"
мне так хотелось, чтоб ты была рядом со мной
безумцы тянут планету ко дну
мне гарантируют жизнь. остановите войну!
Эти люди вдруг стали считать тех, кто войну не поддерживает, «русофобами». Им больше не милы Гребенщиков или Шевчук, они предпочитают любить людей из Политбюро. В первый год меня это сильно сломало, тем более такой разлом случился не только в аудитории Актобе, так везде произошло. Думаешь, что человек — хиппи, а он предлагает головы отрезать. Потом я этим разочарованием переболел и теперь считаю, что это не моя трагедия, а трагедия этих людей. Я-то не поменялся, пою те же песни. И так вышло, что даже то, что я пел 10 лет назад, актуально и сейчас.
— Так вот и получается: 30 лет назад боролись с остатками «совковости» в голове, а в итоге масса вокруг стала только агрессивнее. Про двадцать процентов тех, кто стал сторонником войны — цифра, кстати, выглядит слишком оптимистичной.
— Я исключительно про своих поклонников. Примерно 20 процентов фанатов в Актобе превратились в сторонников войны и примерно такое количество моих подписчиков в соцсетях от меня отписалось. Радует, конечно, что на их место приходят другие люди. Глобально я изменить ничего не могу, но должен продолжать делать то, что я делаю. Мне не хотелось этой войны, но я тоже глобальный её участник, меня втянули — и если 10 тысяч человек в России продолжат меня слушать, есть шанс, что они в итоге сделают что-то полезное для своей страны.
— Прошу прощения за каламбур, к войне пришлось адаптироваться.
— Как лодку назовёте — так и поплывёт, да. Но тут ещё важно, как работает пропаганда. Мы, не будучи участниками войны, массово поглощаем эту пропаганду. Люди в Казахстане по-прежнему смотрят телевизор, а те, кто помоложе — людоедов, проникших на YouTube. А вот если хотя бы одного из людоедов отключили — тот же канал НТВ, решением Медеуского суда за какое-нибудь оскорбление в адрес Казахстана, — уже процентов на 25 меньше людей потребляли бы эту пропаганду. А так коллективный Соловьёв везде, у него доступ ко всем. Я в парикмахерской ждал своей очереди и видел, как на улице какой-то колдырь орал, что он пойдёт воевать. Не было бы телевизора — он просто пьяный бы бродил, а пропаганда делает его агрессивнее. Я ещё в 2018 году написал: «Неписаное правило агрессивного бытия». Я как раз там жил, я всё видел.
Из стихотворения «Блюз бетонных коробок»
Блюз бетонных коробок...
Прошлой зимой мы прятались в щели —
Главное в искусстве войны
Не победа, а достижение цели,
И для этого хороши все средства.
Так поступали великие полководцы —
Карфаген должен быть разрушен
В борьбе за место под этим солнцем.
Блюз бетонных коробок —
Физкульт-привет, ортодоксы и активисты!
Кругом враги —
Нас мочат за то, что мы антифашисты,
Под аплодисменты нагаек
И барабанную дробь дубинок
Встают полки
Затылок в затылок.
Блюз бетонных коробок —
Родина помнит своих героев.
Те, кто распяли Христа,
Отрываются на отверженных и изгоях.
Неписанное правило агрессивного бытия:
Привыкать и терпеть через «не могу».
Нет той силы, которая бы могла
Растопить эту вечную мерзлоту.
Блюз бетонных коробок —
Это не плач, а суровая констатация:
Если деньги решают всё,
То в конечном счёте нас ждёт инфляция
И тотальное уничтожение
Живописного уголка Вселенной.
Я думал, что я блюзмен,
Оказалось — военнопленный…
— Не хочется выступать адвокатом дьявола, но не кажется ли тебе, что, если бы в людях изначально не было бы этого желания агрессии, никакая пропаганда не добилась бы такого эффекта?
— Многие об этом спорят. Говорят, например, об имперском комплексе, который вылез из человека наружу сейчас. Я много анализирую поведение людей вокруг, хоть книгу о них пиши с условным названием «Вата»: как люди превращаются из хороших в зомбированных. У меня был знакомый, добряк, хороший человек из мира музыки. А тут в 22-м году он вдруг говорит: а знаешь, почему в Актобе во время Кантара не сожгли ни одной машины? Потому что Россия рядом! В скобках читай: Путин. А Алматы далеко, там не боятся. И это человек ведь не свои мысли озвучивает, он услышал это от тех, кто такие нарративы формирует.
Пропагандисты отказывают нам в праве любить свою родину, быть воспитанными людьми. При этом они сами живут в страхе и считают, что мы тоже должны бояться (поэтому и не разносили магазины). У Сергея Соловьёва в фильме «Чужая, белая и рябой», который как раз сняли в Актобе, есть хорошая фраза: никто никогда не отнимет у нас право быть порядочными людьми. А пропаганда пытается это сделать.
— Пропаганда лишает порядочности?
— Пропаганда лишает мозгов и права мыслить и выбирать самому.
— Самый банальный вопрос: а зачем было думать самому, если до этого 74 года за вас всё решали?
— Да, я слышал и эту точку зрения.
«Каждому отдельно нужно будет отвечать перед самим собой»
— Возвращаясь к двум последним альбомам — я их всё равно буду называть «зрелым панком». Может, я додумываю, но настроение в этих песнях переменилось с анархистской разухабистости на горький сарказм и скепсис. Мол, я вас предупреждал, а теперь «Терпи, товарищ, будет нелегко».
— Да, наверное. Но я не пишу что-то целенаправленно злое. Скорее, было такое настроение в моменте. Я, например, чувствовал потребность сказать «Уралвагонзавод, прощай!» — и песня родилась за полчаса буквально. Вообще, в новых альбомах у меня самые сильные песни «Здравствуй и прощай!» и «Вас слишком много». Году в 2004-м я записал песню «Сколько их здесь?» — и вот спустя двадцать лет родился ответ: вас слишком много.
Из песни «Сколько их здесь?»
Время убийц, ледяные дворцы и казармы
Мутные лозунги, бешеный драйв тишины
Видят во сне осколки
Империи православные мистики
Мы тоже могли стать героями фильма
Но пали жертвами гнусной статистики
Дождь за окном
Все время дождь за окном
И стаи черных ворон
Тебе садятся на плечи
Сколько их здесь, кто мне скажет?
Сколько их здесь, кто мне скажет?
Сколько их здесь, кто мне скажет?
Сколько их здесь?
Из песни «Вас слишком много»
Носили цепи в карманах клетчатых штанов
Вас слишком много – под ноль остриженных голов
Сосущих лапы в глухих берлогах пустоты
Торчат лопаты, вокруг могилы да кресты.
Всё так и будет, терпели деды и отцы
Терпи, Серёга! Готовься лечь за них костьми
Чтоб, как-то в мае взойти подснежником в степи.
В чумном трамвае стрелять потёртые рубли…
Забудь о прошлом, тебя здесь не было, и нет
Угрюмый остров, невыносимый дикий бред
Заройся глубже в весенний жирный чернозём
Покойся с миром, мы все когда-нибудь умрём.
Скрипят качели, ржавеют в коме гаражи
Вы так хотели лететь над пропастью во ржи
Всё обнулилось, пришли другие времена
Мир не исчезнет, но сгинут ваши имена.
— Эта эмоция — скепсис и сарказм — свойственна ведь людям, испытывающим в моменте большое разочарование. Вроде раньше была надежда, а теперь не то чтобы она исчезла — просто червоточина растёт.
— Ни фига себе, ну, конечно, я обломался из-за происходящий событий! Вообще, я только месяца полтора-два как отошёл, стараюсь фильтровать новости и меньше смотреть, потому что я понимаю, что перегораю, и вижу, как других людей тоже колбасит. Приходится ставить какой-то блок, чтобы не перегореть совсем. Война идёт третий год — и в принципе ничего не меняется, как были ещё какие-то надежды, а теперь мы живём в постоянном понимании, что недалеко постоянно убивают людей. И ведь, знаешь, я был с концертами в городах, которые сейчас на линии фронта с обеих сторон, у меня там есть знакомые. Некоторых из них я спрашиваю: вспомните до 2014 года как было, как все друг к другу в гости ездили — и так далее. Плохо было? Или сейчас лучше? Но в ответ много чего слышу.
— Где вы были восемь лет.
— Да-да, восемь лет — бронебойная мантра.
— В одной из новых песен есть строчка «Под стадионный вой осатаневшей паствы». Этой паствы меньше не становится. Пытаешься заходить на её территорию и переубеждать?
Из песни «Они прошли»
Они прошли победным, бодрым маршем,
Изгнав влюблённых, слабых и цветных,
Не пожелавших стать казённым фаршем
На фестивале мёртвых и живых.
Они прошли, как нож проходит в масло,
Под причитания прикормленных жрецов,
Под стадионный вой осатаневшей паствы,
Готовой кровью смыть грехи отцов.
Они прошли, как парни Муссолини
В рубашках чёрных шли в поход на Рим.
Нас больше нет, остались часовые
И грим на лицах с выцветших картин.
Они прошли со старческим маразмом
Под пионерский драйв штурмовиков.
Сметая всё, не оставляя шансов,
Несли весну на острие штыков.
— Я — уже нет. Если до кого-то из людей что-то дойдёт, то они придут к этому сами. При этом своим поклонникам на концертах я всегда говорю: налаживайте горизонтальные связи. Идёт борьба за каждого отдельного человека, за каждый мозг, за каждую душу. Если какой-то человек сможет переубедить другого, и тот признает, что в чём-то был неправ или обманывался — это уже хорошо. Моя личная задача на данный момент — доносить до всех мысли на своих концертах. А спорить с кем-то я уже перестал. Споры были в 2022 году, теперь их уже нет.
— В этой песне есть «осатаневшая паства», которой управляют «они». Даже не нужно уточнять, кто «они» такие. Но разве «они» — не часть нас? Ты считаешь, что надо чётко отделять — есть «они» и есть «мы»?
— Интересный вопрос. У меня еще в 2011 году был альбом «Но пасаран!» — «Они не пройдут!» И вот тогда ещё было ощущение, что есть какая-то защита, хотя мы уже видели что-то вроде движения «Наши», очень напоминающего Гитлерюгенд. Был оптимизм, а теперь его нет, так что не так и важно, частью ли нас являются «они». Всё равно после войны придётся садиться и разбираться друг с другом. И не «нам» или «им», а каждому отдельно нужно будет отвечать перед самим собой. Вот есть же какой-нибудь человек, у которого в названии группы есть значок «пацифик», но, если он его не уберёт, у него не будет заработка. А когда всё кончится, ему всё равно придётся признаться самому себе, что он прогнулся.
— Или просто он обратно вернёт этот «пацифик» как ни в чём не бывало.
— Ну, тогда это вообще… Хотя, возможно, так и будет. Этот конкретный человек в 99-м году приезжал закрывать президентскую кампанию Назарбаева — и ему было посрать на принципы.
— Просто часто об этом приходится думать: как будет потом всё восстанавливаться? Сейчас близкие и далёкие контакты невозможны, кажется, но рано или поздно, когда рана начнёт рубцеваться…
— Да будет всё так, как ты и сказал, мне кажется. Вернут всё, как было, и будут говорить, что «нас обманывали». Я тут недавно общался с человеком, который приехал из России. Он говорит, что среди многих людей царит тотальный … [пофигизм]. Все понимают, что происходит что-то не то, но всем … [всё равно]. И это страшно.
— Это апатия или фатализм?
— Скорее, фатализм.
— Вполне терапевтическая логика.
— Может быть.
«Творчество всегда помогает»
— Как ты видишь процесс примирения между людьми? Это ж не просто так: сел, водки выпил — и всё хорошо.
— Нет, конечно, нет. Надо бы почитать, как мирились люди после Гражданской войны, например.
— Одна из сторон просто вырезала или изгнала другую.
— Ну да. А в США отголоски их Гражданской войны искрят до сих пор. Не знаю, как это будет. Могу сказать за себя: есть персонажи, с которыми я никогда не примирюсь. Не буду испытывать к ним ненависти, но сидеть за одним столом и пожимать им руку я никогда не буду. Если кто-то перестанет быть агрессивным и изменит свои взгляды — я просто за них порадуюсь: хорошо, что изменились. Но когда мы с друзьями обсуждаем, что будет потом, прогнозы очень мрачные: война идёт третий год, и отматывать всё назад с каждым днём становится всё сложнее.
— Тебе самому удалось за эти два года с кем-то примириться?
— Есть, но это не злые люди, которые, может, и говорят что-то, но понимают, что происходит нечто неправильное. Они ещё до войны были одурманены другой пропагандой — про теории заговора. И когда сталкиваешься с такими людьми — это другой образ мысли, не вот эта имперская чушь. Я знаю одного такого человека, в нем нет злости, он просто замороченный — мы с ним общаемся, поскольку через многое вместе прошли. И то мы с ним понимаем, что когда-то нам нужно будет об этом начать говорить.
— Когда всё кончится, ты найдёшь в себе моральные силы вернуться на сцену в Россию?
— Надеюсь, что да. Мои поклонники этого ждут.
— А если всё кончится плохо?
— Тогда нет. Хотя по тому же Питеру я очень скучаю. Но кто знает — возможно, в 2021 году в России я был последний раз.
— Если ситуация не будет меняться и останется примерно такой же, как сейчас, готов ли ты и дальше жить в Актобе?
— Не знаю, я думаю об этом постоянно. Если вдруг этот коллективный режим победит, жизни мне даже здесь не будет, потому что эти ребята ничего не прощают. Старый олдскул 1917 года.
— Случись что, «этот город будет стоять»?
— Даже думать об этом не хочется.
— Тогда последний вопрос: рецепт борьбы со стрессом от настоящего панка.
— Творчество! (улыбается) Создание чего-то нового — стихотворения, песни, картины, — оно всегда помогает.
— А водка?
— Водка — это обманка, мы все уже через это прошли. Водка и наркотики не дадут вам спасения, а только ещё сильнее загонят.
— Самая неожиданная фраза, которую можно слышать от панка. Видимо, это действительно зрелость.
— Может быть.
